Александр Чуманов - Ничто не ново - только мы.
Оказалось, что «теплицы» очень строго охраняются. Несколько раз их останавливали и люди, и роботы, причем, роботы были старинной, известной Одиссею конструкции. Николай вполголоса произносил пароль, предъявлял какой-то пропуск, вставлял в ходячие компьютеры специальные пропускные карточки.
Наконец, они вошли внутрь специального сооружения. Там их встретила строгая женщина в прозрачном гермошлеме, она заставила посетителей тоже надеть такие шлемы, заставила расписаться в какой-то ведомости и только после этого повела по узкому проходу, по обеим сторонам которого плотно-плотно стояли прозрачные саркофаги. В шесть ярусов до самого потолка. И в каждом саркофаге находился человек. И каждый саркофаг имел табличку с указанием потомкам и порядковым номером.
Одиссей и Николай переглянулись. Им было явно не по себе среди такого большого количества заживо замороженных. А женщина шла и шла вперед, как ни в чем не бывало.
— Часто у вас бывают посетители? — насмелился вступить в радиосвязь Одиссей, вероятно, ему было невмоготу молчать в этом крайне невеселом заведении.
— У нас вообще не бывает посетителей! — ответствовала хозяйка «теплицы», не повернув головы.
— А родственники? — не отставал старик.
— Три века прошло, какие родственники могут быть?
Одиссей снова глянул на координатора. «Вот так!» — читалось в его глазах.
«Тебе-то какое до этого дело?» — отвечал также глазами Николай.
— А кто тут заморожен? — еще раз насмелился Одиссей после паузы, — что за контингент?
— Есть всякие, эта идиотская мечта попасть в будущее была болезнью века, но, в основном, здесь, конечно, исследователи иномиров. Ждут свои копии, словно так можно продлить драгоценную жизнь.
Вскоре отыскался нужный номер. Он находился на последнем, шестом ярусе. Напряжение достигло максимума. Одиссей волновался ужасно. А Коля выражал полную солидарность с ним.
Подкатил кран-штабелер, подхватил нужный груз за специальные петли, поволок в особую комнату, которая так и называлась: «Комната для встреч и разлук».
— Раньше-то, — вдруг сочла нужным пояснить служительница, — в древности, замороженных навещали близкие, была такая традиция, так что комната, в основном, рассчитывалась на них.
Наконец, саркофаг был установлен на большом, покрытом пластиком столе. Дверь в хранилище затворилась.
Одиссей во все глаза глядел на себя — земного. За какие-то секунды туча мыслей пронеслась в его голове. Даже не удалось ни одну запомнить. Все смешалось. Отпечаталось только: Одиссей-один — вовсе не точная копия Одиссея-два! В этом не было и тени сомнений. Выходит, бытие определяет не только сознание, но и внешность.
— Размораживать-то будем, — спросила служительница, — или поглядите только?
Одиссей вопросительно уставился на координатора. В его глазах была мольба.
— Тебе решать, — пожал плечами координатор, — этика не воспрещает. Думаю, вам будет полезно поговорить, погулять, залежался, небось, твой родственник. Впрочем, хозяин — барин…
Служительница включила какой-то рубильник на стене, замигали лампы, защелкали реле.
— Процесс размораживания продлится около часа, зрелище не из приятных, — проинформировала она. — Можете, если хотите, выйти на воздух…
— Ничего, мы лучше посмотрим, — ответил старик за себя и за координатора. Вспомнил его решительное «Тебе решать!» и решил.
32
Процесс размораживания начался, но, вероятно, он никого, кроме Одиссея, по-настоящему не заинтересовал. Координатор смотрел в окно, женщина щелкала тумблерами, и лишь сам возвращенец не сводил глаз с прозрачного ящика.
Минут двадцать там вообще нельзя было разглядеть каких-либо изменений, только потом что-то стало происходить. Покрылось испариной лицо. Закуржавели брови и ресницы. Потом лицевые мышцы пришли в произвольное движение. Ткани оттаивали неравномерно, и человек, лежавший в саркофаге, стал корчить рожи. Порой довольно жутковатые. Затем, под плотно затворенными веками, чуть приоткрылись глаза. Но мысли там еще не было. И это показалось Одиссею самым страшным. Остальное — так себе.
А где-то после пятидесяти минут оттаивания весь ящик ходил ходуном и перемещался по гладкому столу в разных направлениях, хорошо, что стол имел достаточные размеры. Лицо оживляемого было диким, он бился что есть мочи в тесном пространстве, и казалось, что прозрачный ящик вот-вот не выдержит и разлетится на мелкие кусочки.
Наконец, глаза приобрели почти осмысленное выражение, и в них был ужас. Видимо, человек, обнаруживший себя в такой упаковке, но еще не успевший войти в память, ужасался противоестественным своим положением.
Одиссей больше не мог бесстрастно наблюдать за страданиями не чужого для него человека. Он повернулся к людям, и на лице его без труда прочитывалась мука. Такая мука, что даже суровая исполнительница службы не смогла ее проигнорировать.
— Не волнуйтесь, возьмите себя в руки, — сказала она, — я же вас предупреждала. Сейчас мы его усыпим, и он забудет об этих мучительных мгновениях. А открывать саркофаг еще рано. Температура недостаточна.
Она опять произвела какие-то переключения, Одиссей-один резко дернулся, словно его убили, и стал затихать. Искаженное страхами и болями лицо разглаживалось, становилось спокойным, умиротворенным.
Крышка пластикового гроба бесшумно откатилась. Одиссей-один безмятежно спал на поролоновом матрасике.
— Можно будить, — донеслось до возвращенца.
Стукнул опущенный в исходное положение рубильник. Прекратилось гудение, щелканье, погасли лампы. Одиссей сделал над собой значительное усилие, коснулся лица двойника. И сразу отдернул руку.
— Холодный! — воскликнул он в страхе.
— Ничего, — успокоила служительница, — еще не прогрелись периферийные ткани, но это пустяки, объект уже вовсю живет. Температура внутренних органов нормальная. Да не церемоньтесь с ним, расталкивайте, ему же надо двигаться, разминаться!
Подошел Николай и стал решительно расталкивать пришельца из прошлого. Одиссей помогал координатору довольно робко, словно и впрямь тряс самого себя. Наконец их усилия дали результат.
— Что, уже?.. Уже двадцать шестой век? — это были первые осмысленные слова пробужденного.
Он обвел глазами присутствующих. К радости во взгляде примешивалось некоторое беспокойство, словно стоило о чем-то беспокоиться, если самое главное совершилось — проснулся живым и невредимым!
— Ты, что ли, я? — спросил он Одиссея-два в упор и уперся в его грудь сухим старческим кулачком, — а почему такой старый? Тебе же должно быть лет двадцать пять-двадцать шесть? Случилось что-то? И кто эти люди? Потомки? Пра-пра-пра-правнуки? А чего они такие кислые? Не рады, что ли? Да не томи душу, отвечай, старый хрен!
Возвращенец беспомощно оглянулся, Коля помаячил ему что-то, по-видимому, насчет соблюдения морально-этических норм.
— Ну, во-первых, сам ты старый хрен, а во-вторых, — замялся Одиссей-два, — понимаешь, я все тебе объясню. Позднее… Ты хоть отогрейся немного, пойдем на улицу, там хорошо. И не ломай зря голову, а то раньше времени помрешь.
Но Одиссей-один и так уже был спокоен. Он видел, что Земля цела, что за окном светит солнце. Что перед ним такие же люди, каких он оставил в прежней жизни, а его двойник — не пацан сопливый, но умудренный жизнью человек, у которого он получит ответы на все вопросы. Действительно, спешить теперь некуда. И старик стал кряхтя вылезать из саркофага.
33
По-видимому, Одиссей-один все еще недостаточно прогрелся, или его члены настолько отвыкли работать, что не смогли сразу войти в свою прежнюю форму. Ноги плохо держали вылезшего из саркофага человека, да и с координацией движений было пока неважно. Старик сделал самостоятельно всего-то два-три шага, а уже пот лил с него градом, несмотря на неполный прогрев организма. Одиссей-два приобнял своего первого номера за талию, тот положил ему руку на плечо, и они пошли к выходу из «теплицы» вместе, потихоньку привыкая к существованию друг друга, проникаясь друг к другу каким-то неведомым человечеству чувством, которое, пожалуй, напоминало чувство братства, только особо кровного, ибо люди, открывшие его, все-таки были больше, чем братьями, больше, чем сиамскими близнецами.
Так, в обнимку, они и вышли на вольный воздух. А на улице была настоящая благодать, светило солнышко, пели птички, журчал ручей в зарослях крушины и черемухи. И чем дальше они двигались, бережно держась друг за дружку, тем тверже ступал Одиссей-один по протоптанной в зарослях тропе, тем ясней становилась его голова, тем крепче сжимала его тонкая морщинистая рука плечо товарища.
Наконец, когда они дошли до гравилета и присели на него, Первый, назовем его для краткости так, почувствовал себя совсем хорошо, почти замечательно. Насколько возможно в его возрасте. Теперь, пожалуй, хуже было Второму, которого изрядно ослабили хандра и тоска предыдущих дней. Он помог Первому, а сам запыхался.
