Фрэнсис Спаффорд - Страна Изобилия
Но как?
В 1920-е годы велись международные дебаты, отчасти вызванные странным положением большевиков, о том, способна ли экономика, управляемая государством, на самом деле найти замену всем рабочим частям капиталистической машины. Нет, не способна, говорил австрийский экономист Людвиг фон Мизес: она не в состоянии заменить рыночные отношения, рыночные цены, дающие возможность определить, какими преимуществами обладает производство того или иного товара. Да, способна, отвечала постепенно разрастающаяся группа экономистов социалистических. Рынок — всего лишь математический прием, позволяющий распределять товары между теми, кто предложит наиболее высокую цену, и потому социалистическому государству нетрудно будет создать для себя такое же рыночное пространство, полностью сведенное к математике. Долгое время считалось, что в этом споре победили “рыночные социалисты”. Однако большевики почти не обращали на них внимания. Маркс не считал, что рынки чрезвычайно важны, — он полагал, что рыночные цены лишь отражают количество труда, затраченного на производство, плюс некие случайные статистические погрешности; большевики же копались в Марксовом анализе капитализма в поисках руководства к действию. Они не пытались создать элегантную математическую версию капитализма, какой ее описывали теоретики XX столетия. Они строили грубый, жестокий, прагматический симулякр того, что наблюдали Маркс и Энгельс в середине XIX века в городах, где царил экономический бум, в Манчестере, где небо в полдень было темно от угольного дыма. И на дебаты они тоже шли с трудом. В их руках марксова временная диктатура по-римски превратилась в постоянное правление, осуществляемое самой партией, которое невозможно было подвергать сомнению. Предполагалось, что внутри партии сохранится простор для экспериментов и выработки политического курса, но полицейские методы, применямые к остальной части российского общества, неумолимо вкрались в партийные ряды. Возможности для дискуссий, которые можно было вести, не подвергаясь опасности, сужались по мере того, как рос список потенциальных преемников Ленина — этого воплощения непогрешимости, пока не закрылись совсем с победой Сталина над последним из его соперников и аппарат голосования, отчеты ЦК и “дискуссионные журналы” не превратились в чистую формальность, своего рода фетиш, оставшийся после ушедшей цивилизации. Из экономических идей, считавшихся необходимыми — и приемлемыми — сохранились лишь те, что находили воплощение в конкретной программе ударной индустриализации, в результате которой власть Сталина стала абсолютной.
Эти идеи были не такими уж сложными. До 1928-го, года сталинского “большого скачка”, экономика Советского Союза была смешанной. Промышленность находилась в руках государства, однако были по-прежнему открыты портновские мастерские и частные кафе, а земельными наделами по- прежнему владели крестьяне, получившие их в результате раздела большевиками крупных поместий. Как следствие, промышленности предстояло развиваться медленно, на основе вложений, полученных из налогов на крестьян; в то же время доходы крестьян ставили их в опасное зависимое положение, а цены на продовольствие постоянно прыгали то вверх, то вниз. Коллективизация разом покончила со всеми этими проблемами. Она погубила за короткое время миллион человек и на долгое время нарушила советские поставки продовольствия; однако, загнав все деревенское население в колхозы, правительство страны получило возможность устанавливать цены на покупку зерна, а значит — получать сколь угодно большую прибыль для последующих капиталовложений. По сути, практически все доходы от сельского хозяйства, за исключением малой доли, внезапно были пущены на промышленность. Точно так же национализация всех магазинов и предприятий общественного питания позволила государству осуществлять непосредственный контроль над той долей национального дохода СССР, которая тратилась на потребление, и резко сократить ее, опять в пользу капиталовложений. Отвлеченные средства пошли на то, чтобы запустить промышленные линии, накормить отрасли промышленности, отобранные для сверхбыстрого развития в ходе новых пятилетних планов. Какие отрасли? Разумеется относящиеся к тяжелой промышленности — те, что давали продукцию вроде стали, угля, цемента и станков, которая, в свою очередь, могла пойти на самостоятельное создание других отраслей. Маркс указал на то, что капиталистическое хозяйство развивается быстрее, когда производство направлено на расширение самой производственной базы; это был полезный совет, и Сталин принял его на вооружение. Директорам заводов, выдававших на-гора "товары для производителей”, начали спускать головокружительно высокие производственные планы. За их выполнение — любыми способами, какие только можно придумать, — они получали премии, и на следующий год планы опять резко увеличивались. Если план выполнен не был, руководителей ждало наказание, часто — смерть. Когда что-то в сталинской индустриальной революции шло не так, виновные всегда находились.
Взятые вместе, все эти меры создали общество крайне иерархическое. Говоря метафизически, все народное хозяйство целиком принадлежало российским рабочим, партия же действовала в качестве их уполномоченного представителя. Однако на практике с 8.30 утра в понедельник до 6 вечера в субботу, когда кончалась рабочая неделя, от них ожидалось лишь одно — подчинение. На самой нижней ступеньке находились заключенные, работавшие в лагерях. Сталин, по-видимому, полагал, что раз вся стоимость, по Марксу, производится трудом, то рабский труд — штука исключительно выгодная. Все эти ценности, весь никель, добытый в Арктике; и заготовленную древесину, и проложенные железнодорожные пути, можно было получать, не платя зарплату, за какую-нибудь миску супа с пшеном. Затем шли колхозники, теоретически говоря, свободные, но по сути вернувшиеся к крепостному строю, который застали их деды, поскольку им не выдавали внутренние паспорта, без которых было невозможно выйти из колхоза. Дальше — выше их на целую ступень — шла все увеличивавшаяся армия рабочих, в большинстве своем недавно бежавших в город из деревни. Существование их не было легким: они жили в тесноте и нищете в городах, которые были построены с расчетом на меньшую в два раза численность населения, испытывали постоянную нехватку товаров потребления подвергались риску на те, где лился расплавленный металл и стояли станки, отрывавшие руки и ноги. Оставшуюся часть которую рабочие не имели возможности потратить, у них забирали заставляя покупать облигации, и вливали в новые и новые капиталовложения. Трудовая дисциплина поддерживалась с помощью уголовного кодекса. Три опоздания подряд, и “саботажник”. Приговор — десять лет.
Однако все, кто находился выше рабочих, составляли общество чрезвычайно мобильное, в котором тех, кто способен был удовлетворить ненасытный аппетит советского государства на квалифицированных специалистов, ждал сказочный взлет. Экономике нужно было, чтобы в мгновение ока появились целые категории обученных людей: учителя, медсестры, врачи, химики, металлурги, фармацевты, электрики, телефонисты, журналисты, архитекторы, конструкторы, бухгалтеры, авиаторы, водители машин, грузовиков, машинисты и инженеры, инженеры всех мастей. Каждой новой фабрике требовались руководящие кадры, каждой новой бюрократической организации, занимающейся торговлей и распределением продуктов питания, требовались конторские сотрудники, каждой части аппарата контроля и надзора требовались специалисты с образованием. Если ты способен выполнить норму и умеешь убедительно говорить слова, изложенные в сталинском “Кратком курсе”, одновременно управляясь с более тонкими личными взаимоотношениями внутри иерархии, то жизнь среднего класса у тебя не за горами.
А можно было метить еще выше, особенно с тех пор, как Сталин начал чистки, в результате которых были убраны все старые большевики, что открыло честолюбивым дорогу к любой должности, кроме его собственной. Человек мог прийти на текстильный комбинат мастером в 1935-м и спустя четыре года стать народным комиссаром всей текстильной промышленности — таков, например, был сказочный взлет Алексея Николаевича Косыгина, который еще появится в нашем повествовании. Бывший шахтер, обладавший талантом к болтовне и умевший расположить к себе Сталина своей безобидностью, мог за два года превратиться из полуграмотного аппаратчика в заместителя первого секретаря Московского горкома партии. Таков был путь к вершине Никиты Хрущева. Можно было стать председателем горсовета в двадцать пять, а в тридцать — министром СССР; а потом, в тридцать два, если не повезет или оступишься, покойником, а может, заключенным на никелевой шахте, соскользнув с верхушки советской лестницы к самому ее низу, самым длинным путем. Однако, если забыть о подобных неудачах, жизнь наверху была весьма неплоха, зарплата в 20–30 раз превышала заработки в цеху — шкала вознаграждений шла вверх не менее круто, чем прибыли любого управленца при капитализме. Будет и машина, и повар, и домработница, и меховая шуба, которую мадам Красное Изобилие сможет носить, когда ударят морозы. Будет и дача за городом, с веранды которой обласканные граждане смогут созерцать новый мир, растущий там, внизу.
