Фрэнсис Спаффорд - Страна Изобилия
— То есть как это — так? — спросил отец.
— Эмиль раньше в глубинке не бывал, — объяснила Магда.
— Я вот, например, не понимаю, извиняюсь, не поймите меня неправильно, но я не понимаю, куда вообще идут ваши доходы — не на покупки же. Можно спросить, сколько вы зарабатываете?
— А тебе сколько надо? — подозрительно осведомился отец.
— Пап, да все нормально. Правда, все нормально. Ему можно рассказать.
И они стали рассказывать — мало-помалу, скудными обрывками, то и дело булькая самогоном, чтобы горло не пересохло, словно он какой-нибудь переодетый принц, разъезжающий по миру с сундуком золота, чтобы одаривать добродетельных и обиженных. Они рассказывали, и он приходил в ужас. Ответ на его вопрос был: буквально копейки. При той цене, что государство платило за пшеницу, которую они растили, трудясь шесть дней в неделю, в учетных книгах Плеткина не оставалось, по сути, ничего, нечем было платить им зарплату. Деньги если откуда-то и брались, то лишь от продажи овощей с частных огородов, разбитых позади домиков, на колхозном рынке в Александровске. Их взаимоотношения с государством вообще не были взаимоотношениями экономическими — они представляли собой примитивное извлечение ресурсов, едва ли не грабеж. Надо что-то делать. К счастью, он как раз тот человек, кому это по плечу. Вот уж воистину задача для сознательных устроителей.
— Не волнуйтесь, — сказал он. Бульк. — Я разберусь.
— Давай, братишка, — сказал Саша.
Кажется, наступил вечер. Мать зажигала керосиновые лампы. Какие-то люди приходили и уходили, но Эмиль решил, что вернее всего будет сосредоточиться на освещенной лампой деревянной столешнице прямо перед собой.
— Давай, дедушка, расскажи нам чего-нибудь, — попросил кто-то. — Как у тебя нынче с памятью? Все на месте?
— Ну, попробую, что ли, — в голосе старика звучало сомнение. — В некотором царстве, в тридевятом государстве жил- был один бедный мужик, и была у него… э-э-э… волшебная кобыла. Нет, не так: и купил он волшебную кобылу, купил за… Или нет, или это жена у него волшебная была? Черт, да я же все знал когда-то. Не, забыл. Я вам лучше вот что, — продолжал он, — я вам лучше песню спою, из той фильмы, что нам парень с грузовика показывал.
И он колеблющимся голосом затянул мелодию, в которой Эмиль едва сумел распознать “Марш веселых ребят” из старого кино.
— Тут что-то стряслось?
Вопрос Эмиля прозвучал бестолково. Саша засмеялся Магда наклонилась к нему, лицо ее было розовым вихремв конце длинного туннеля.
— Ты как себя чувствуешь, нормально?
Он чувствовал себя нормально, все было очень даже нормально. Они ведь это уже проходили, разве нет? Он размышлял про себя о том, что народное хозяйство — своего рода история, хоть и не из тех, что в романах. В этой истории многим главным героям так и не суждено встретиться, однако они влияют на жизнь друг друга не меньше, чем если бы толкались в одном тесном доме, влияют посредством тех длинных цепочек, по которым перемещается стоимость. Пустячные решения в одном месте могут произвести лавиноподобный, громадный эффект в другом; и наоборот, вещи, которые более всего поглощают сознательное внимание персонажей — то, что разрывает им сердце, то, что, по их мнению, упорядочивает или оправдывает их жизнь, — порой не обладают ни малейшим эффектом, сходят на нет, словно никогда и не происходили. И все-таки в этой истории безличные силы могут иметь последствия глубоко личные, способны менять в основе то, как люди надеются, любят, работают. Странная это была бы история, если послушать. Поначалу она, возможно, представится шумной путаницей с хаотичными отступлениями в совершенно, казалось бы, различных направлениях. Но если запастись терпением, то мало-помалу ее своеобразные законы сделаются ясны. В конце все обретет смысл. Да, размышлял Эмиль, все в конце концов обретет смысл.
Это только присказка, сказка впереди!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Проблема состояла в том, что Маркс предсказал не ту революцию. Он говорил, что социализм наступит — не в отсталой аграрной России, но в наиболее развитых, передовых странах: в Англии, или в Германии, или в Соединенных Штатах. Капитализм, рассуждал он, порождает нищету, но в то же время стимулирует прогресс, и революция, которой предстоит освободить человечество от нищеты, произойдет лиТеневыешь тогда, когда капитализм исчерпает себя по части прогресса, да и по части нищеты. К тому моменту денег, вложенных капиталистами, отчаянно стремящимися не терять свои барыши, будет столько, что инфраструктура производства товаров достигнет состояния, близкого к идеальному. В то же время из-за погони за более высокими прибылями понизится заработная плата рабочих, они окажутся на грани полной нищеты. Это будет мир замечательных машин и людей в лохмотьях. Когда противоречия станут невыносимыми, рабочие начнут действовать. Они отменят общественный строй, по своей жестокости и примитивности превосходящий, как это ни абсурдно, производственные линии на заводах. И очень скоро им будет рукой подать до рая на земле — ведь Маркс ожидал, что победоносные социалисты будущего сумеют взять весь аппарат капитализма, весь его прекрасный механизм, и двинуться с ним вперед, в новое общество, не прекращая активной деятельности, не снижая темпов производства, но теперь уже на благо всех, а не малочисленного класса владельцев. Не исключено, что при переходе к новому миру изобилия на короткое время возникнет необходимость в решительно настроенном правительстве, но “диктатура пролетариата”, как она представлялась Марксу, строилась по образцу “диктатур” Древнего Рима, при которых республика то и дело призывала на службу своих уважаемых граждан — руководить обществом в экстренных ситуациях. Диктатура Цинцинната продлилась один день; затем, покончив с трудностями, которые одолевали римскую армию, он вернулся к своему плугу. Диктатура пролетариата, вероятно, продлится немного дольше, возможно, несколько лет. И разумеется, когда все общество начнет нажимать на рычаги двигателей изобилия, появится и возможность улучшить до блеска доведенную технику, унаследованную от капитализма. Но много времени это не займет. Для нового мира не нужно будет создавать производственные мощности. Это уже сделано при капитализме. В самом скором времени отпадет даже необходимость распределять вознаграждение за труд пропорционально вкладу каждого. Все “источники общественного богатства польются полным потоком”, и каждый сможет иметь все что угодно или быть кем угодно. Неудивительно, что образы грядущего устройства общества у Маркса были столь редки и столь туманны: оно представлялось ему соответствующей приличиям идиллией весьма неопределенного характера, когда доставшиеся в наследство производственные линии, вовсю гудящие где-то на заднем плане, позволяют людям на переднем плане предаваться удовольствиям, “утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно…”
Все это не представляло собой ни малейшей пользы для марксистов, пытавшихся руководить экономикой России после 1917 года. Советскому Союзу досталось в наследство очень малое количество гудящих производственных линий. Марксисты в других странах, там, где, по предположению Маркса, должна была произойти революция, и годы, минувшие после его смерти, устроились под именем “социал-демократов”, возглавив парламентские партии, использующие голоса промышленных рабочих для того, чтобы достичь именно тех улучшений общественного строя, которые, по Марксу, при капитализме были невозможны. Социал-демократы по-прежнему мечтали о социалистическом будущем; однако в данный момент они занимались тем, что добивались пенсий, выплат по безработице, бесплатных больниц, детских садов, оборудованных миниатюрными сосновыми стульчиками. Везде, за исключением России, непонятной деспотической России, родины социал-демократии. При почти полном отсутствии рабочих, интересы которых полагалось представлять большевикам, эта фракция Российской социал- демократической рабочей партии была малочисленным, странным кружком единомышленников, полностью подчиняющихся В.И. Ленину — сыну действительного статского советника, харизматической личности, человеку, развившему доктрину непогрешимости партии, из которой вытекала его собственная непогрешимость. У большевиков не было возможности влиять на события, тем более — подобраться близко к политической власти, пока Первая мировая война не перевернула российское общество вверх дном. В хаосе и разрухе, наступивших, когда царя свергла группа неорганизованных либералов, они сумели воспользоваться дисциплиной, к которой были приучены последователи ленинского культа, чтобы устроить переворот — а затем, действуя хитростью, встать во главе той части населения России, которая противостояла вооруженному восстановлению старого режима. Внезапно вышло так, что небольшое сборище фанатиков и оппортунистов стало управлять страной, менее всего напоминавшей место, готовое к социалистической революции, каким его описывал Маркс. Развитие капитализма в России не только не достигло своей высшей стадии, идеального состояния и отчаянного положения — оно едва успело начаться. По количеству железных и автомобильных дорог, по производству электричества Россия уступала любой другой европейской державе. Города ее были захудалыми местечками, куда помещики приезжали купить сапоги для верховой езды. Большинство людей были неграмотны. Еще живы были те, кто помнил времена, когда большую часть населения составляли крепостные. Несмотря на отсутствие всех необходимых, по Марксу, условий, большевики так или иначе старались попасть в рай на земле кратчайшим путем, пытаясь упразднить деньги и отбирая продовольствие для городов под угрозой расстрела. Единственным результатом стало уничтожение той малой доли индустриального развития, которая была достигнута в России до Первой мировой войны, и вызванный новой политикой приступ массового голода, первый из многих. Стало окончательно ясно, что социализму в России придется пойти дорогой, которой Маркс никак не ожидал, и выполнить ту задачу развития, которая, по мнению Маркса, стояла перед одним лишь капитализмом. Социализму предстояло подражать капитализму с его способностью управлять индустриальной революцией, руководить вложениями капитала, строить современную жизнь. Социализму предстояло соревноваться с капитализмом, занимаясь тем же, чем занимался он.
