Николай Удальцов - Что создано под луной?
– Это, когда? – спросил Риоль, уже не удивляясь тому, что иногда его мысли читаются то Крайстом, то Искариотом.
– Когда неправда – все остальное, показываемое людям…– Ну, как? Все собрались? – спросил Крайст.
– Кажется все, – ответила девушка, нарисованная углем, оглядывая своих спутником взглядом опытной домохозяйки.
– Тогда пошли.
– А далеко мы пойдем в этот раз? – спросила девушка, нарисованная акварелью
– Все зависит от того, что считать близким, – немного подумав, ответил Крайст, – И от того, как быстро мы будем идти.
– Мы, – засмеялась девушка, скачанная с интернета, – Мы помчимся со скоростью света хорошо смазанного машинным маслом.
Только Риоль оставался серьезным.
– Ты чем-то взволнован? – спросил его Крайст.
– Нет.
– Тогда, в чем дело?
– Мне не по себе потому, что я предчувствую, что сейчас мы пойдем исследовать грехопадение мира.
– Не сразу, Риоль.
– Почему?
– Потому, чтобы описать грехопадение мира, его нужно, прежде всего, заметить…Часть вторая
Дорога, извилистая, хлещущая путников ветками по лицам, из леса вывела их прямо на окраину огромного города.
Эта окраина обнимала город, как грязные тряпки тело младенца, не давая ему ни вырваться, ни освободиться от них.
И как младенец, город не понимал и не обращал внимания на свое одеяние.
Эта окраина была обманом. Она делала вид, что отделена от города некоей невидимой чертой, которая делает город неответственным за нее, а ее саму непричастной к городу.
Окраинность делала это место не честным.
Это место служило для того, чтобы не пускать в город.
Потому, что тот, кто увидит и город, и окраину – непременно задумается над тем – где же, все-таки, правда?
А все дело было в том, что и на город, и на пригород одновременно – всего не хватало.
Вернее, не хватало ничего.
И нормальное, процветающее прошлое этих мест, прошлое, следы которого угадывалось в виде некоей помеси развалин и забвения, делало убогую современность еще более убогой.Окраина города была попросту нищей, но нищета эта была особого рода.
Это была не безработная бедность, а бедность людей понуждаемых работать без права выбора места работы и места жизни.
Сразу бросалось в глаза, что за корявыми заборами лепились жилища людей, имеющих маленькую зарплату и еще меньшую возможность тратить ее.
И еще – было очевидно, что здесь жили люди без мечты.
Люди, для которых, какой-то непонятный для них, социализм превратился из мечты в повинность.
А потом – и в приговор.
Что поделаешь, без хозяев производства, рабочие даже нормальными рабочими быть не могут.…На веревке, натянутой между посеревших от старости столбов сушились застиранные и перештопанные простыни. По улице без тротуаров проходили, опустив головы, женщины в поношенной одежде и тощие кошки, как и женщины, смотревшие в землю. За дырявыми оградами, на коротких грядках, вперемешку с сорняками, росла картошка с огромной ботвой и мелкая капуста с нетвердыми, распушенными листами.
Такими бывают огороды, за которыми нет времени ухаживать.
– Запустение такое, что, похоже, эти люди давно живут без Божьей помощи, – тихо сказала девушка, нарисованная углем, а Искариот, мельком взглянув по сторонам, но, сразу уловив главное, ответил ей:
– Запустение такое, что, похоже, здесь давно не было не только Бога, но и обычного сантехника…– О чем думаешь, когда видишь такие дома? – Крайст внимательно посмотрел в глаза Риоля. – О Герострате…
– Как же вы так живете? – спросила девушка, нарисованная акварелью, у женщины, сидевшей на лавочке у калитки.
Женщина была одета в поношенное, хотя и чистое платье из дешевого сатина неопределенного цвета. Цвет сатина разнообразился когда-то белым, а теперь сероватым от времени горошком.
– Мы хорошо живем, – быстро и, как будто заучено, заговорила женщина, оглядывая девушку, – Очень хорошо живем. Мы всем довольны, – по выражению лица этой женщины было очевидно, что первое, что определяло ее жизнь, была нищета.
Второе – смирение.
– И, что, многие так живут?
– Мы так все живем.
Нам хорошо, и очень, – женщина не смогла сразу подобрать подходящего слова, – …приятно.
Услышав эти слова, девушка, нарисованная акварелью, склонилась к Риолю и тихо и грустно сказала:
– До какой же нищеты нужно довести людей, для того, чтобы нищета стала бы вызывать у них довольство и умиление…Озадаченный Риоль уже хотел направиться дальше, но его остановила, взяв под локоть, девушка, нарисованная углем:
– Подожди, – она посмотрела на Крайста, и тот, кивнув головой, подошел к женщине и поднял над ее головой свою узловатую руку так, что ладонь оказалась прямо над седеющими волосами женщины.
– Бабушка, – девушка, нарисованная углем, присела на корточки перед женщиной, – Может, вы чего-нибудь хотите? Может, мы сможем вам чем-нибудь помочь?
Женщина подняла на разговаривающую с ней девушку, глаза, ставшие наполняться слезами:
– Кто теперь чего-нибудь хочет? Может Сталин, черт бы его побрал, нечестивца, чего-нибудь хочет? А может, нет.
А мы? Ничего мы не хотим и не знаем.
Вот в тринадцатом годе я хотела. По Волге хотела на пароходе проехать. Людей посмотреть хотела. Храмы, церкви посмотреть.
Жениха хотела радовать.
Детей хотела ростить.
– А сейчас у вас есть дети?
– Есть. На заводе работают.
– Может, они чего-нибудь хотят?
– Может, и хотят.
Только вряд ли. Мне они об этом ничего не говорили…В этот момент Крайст убрал свою руку. – Хотим, – заговорила женщина быстро-быстро, – Хотим коммунизм построить. Хотим, чтобы Сталин долго жил и здоров был. И чтобы все враги народа получили по заслугам смертную свою казнь…
– Где город? – спросил Риоль проходившего мимо мужика, одетого в телогрейку, под которой имелся незнакомый с таким явлением, как химчистка, пиджак, поверх майки с вырезом немереной величины на груди, не скрывавшим даже пупок мужика.
Мужик испуганно замер в неестественной и, в тоже время, глупой позе. Так замирают мастера слова – стукачи и сплетники – неожиданно теряющие дар речи.
– Где город-то? – переповторил вопрос Риоля опешивший и явно перепуганный и Риолем, и словом «город», мужик. В руках у него была пила, а на плече моток провода, – А там, где станция.
– А где станция?
– А там, где дорога.
– А где дорога? – Риоль не отставал от мужика, но мужик, видимо утомленный и испуганный беседой, пошел дальше.
И только отойдя от Риоля и его спутников, он боязливо оглянулся и, видя, что их разделяет приличное расстояние, сплюнул на землю.
– Куда это ты нас привел, Крайст? – притихшие, и даже немного встревожено спросила девушка, скачанная с интернета, – Мы-то думали, что ты приведешь нас в столицу – там ведь всегда происходят главные события – а это какая-то помесь каторги и лепрозория.
– Это не каторга.
– А что?
– Мытищи…Риоль испытывал совершенно незнакомое ему чувство.
Этого он не знал даже на совсем незнакомых планетах: к первой растерянности, растерянности, с которой можно было справиться усилием воли и напряжением мысли, прибавилась, неизвестно откуда взявшаяся, стыдность.
– Что происходит? – спросил он Крайста.
– Ничего. Тебе придется к этому привыкнуть.
Мы попали в мир, в котором не у кого спросить дорогу вперед…Больше они никого ни о чем не спрашивали.
Почему-то стало неловко это делать. Риоль хотел спросить Крайста, о том, откуда взялась эта неловкость, но вопрос как-то не складывался, не формировался.
Крайст посмотрел на Риоля и проговорил очень тихо, как всегда отвечал на вопросы, которые ему не задавали:
– Просто чувствуешь себя диагностом в сумасшедшем доме. И понимаешь, что ничем не можешь помочь болезни…«Тебе, Крайст, удается отвечать даже на не заданные вопросы», – подумал Риоль.
– Нет ничего бессмысленнее, чем давать ответы до того, как тебя о них попросят, – проговорил Крайст.
– Есть, – толи улыбнувшись, толи поморщившись прореагировал на эти слова Искариот.
– Что?
– Давать ответы после…* * *…До столицы, купив твердые картонные прямоугольнички за деньги с напечатанным на них лицом хитроватого татаро-образного дядьки с чингизхановской бородкой и лысиной, занимавшей пол портрета, добирались на поезде, состоявшем из шести грязных вагонов для людей и двух чистых вагонов для почты.
Во главе этой пассивной механической хвостатости состоял маленький паровозик, сквозивший дымом паром и еще каким-то газом оранжевого цвета.
В ящике, изображавшем кабину, находилось три грязных машиниста, ругавшихся между собой и, в то же время, испуганно озиравшихся по сторонам.
И казалось, что эта запуганность отражалась на самом паровозике.
Тужившемся. Но делавшим это как-то робко.
Похоже было, что и машинисты и паровозик, дай им волю, разбежались бы кто куда, от греха подальше, в чем бы этот грех не заключался.
