Федор Метлицкий - Драма в конце истории
И добавил печально:
— Вряд ли наступит рай человечества. Но человек хочет большего — невообразимых просторов вселенной, чтобы поразиться в межзвездных просторах безграничной новизной и подлинной свободой. Вот цель!
Я вспомнил загадочный стих, который произнес Веня: «Схоронено мое горе, как Атлантида — на дно, в глубины любви, которой достичь никому не дано». Это было горе ненужности его любви.
Неужели творческая свобода — для избранных? Ведь даже Маркс, которого сейчас снова подняли на щит, считал, что вместо работы придет вольное творческое наслаждение. Сквозь браминообразные глыбы его законов классовой борьбы проглядывал подлинный идеал — праздной свободы. Для всех.
— Итак, — закончил Веня, — наша задача — открыть в нас единичное подсознательное.
Что это было? Все-таки у Вени есть способность завораживать. Хотя, может быть, это действие эликсира, настоянного на водке.
Мы опомнились, как в безрадостном похмелье. Мир оказался серым.
Уходили с сожалением, что мало.
Веня, пошатнувшись, сказал:
— Это не корпоративная выпивка, а дегустация эликсира. В качестве триггера, а не для постоянного употребления. Кто сумеет запомнить озарение, тот будет повторять его, если даже будет трезв. То есть, мозг начнет работать по-новому, правда, может наступить бессонница. А на кого не снизойдет, тому лучше напиваться, чем так жить.
Мой Бух шел за Веней и льстиво говорил:
— Вы освободили мое сознание! Во мне сплошное добро! Как… у импрессионистов. От них одно добро, никакой политики.
Веня, к моему удивлению, разговаривал с ним охотно.
— Правильно, жизнь не имеет цели, она — сама себе цель.
Идущий сзади Чеботарев насмешливо сказал:
— А вы зовете куда-то еще.
— В жизнь, которой ты не живешь.
Я уходил с Юлей, все еще в состоянии просветления. Она улыбнулась виновато.
— Во мне нет этого. Я шопоголик.
Мне хотелось, чтобы она освободилась от своей немоты, косной речи, заговорила свободно и долго, уходя в высоты мысли, и чтобы оставалась загадка. От души хотелось сделать из нее будущую обаятельную маленькую бизнес-леди.
Потом я ходил на уроки самопознания только с Бухом, он возбуждался от слова «добро».
Вскоре на замусоренных телеконференциях, в интернете и потерявшем былую силу телевидении началась травля Вени — за увлечение людей в иллюзорные состояния, и просто общественное пьянство. За отвлечение от подлинных нужд народа.
12
Веня пригласил нас с шефом на тайную вечерю — заседание организационного комитета Независимого гражданского фронта, где собрались отвергнутые целесообразной экономической ситуацией.
Среди них Веня обладал большим влиянием.
В большой комнате, за длинным овальным столом сидели праздничные настороженные общественники. Они показались мне искренними людьми, с кем можно было разговаривать.
У меня было новое настроение. Наконец, появилось волнение, какого давно не испытывал. Всколыхнулось что-то детское: вспомнил залив, такой спокойный, что мог исцелить душу, как в чудесном сне.
Неожиданно я увидел моего сослуживца Чеботарева.
— Я активный участник Совета, — радостно сообщил он. — Не только вас волнует, как выйти из духовной нищеты.
Председатель, горбящийся как медведь, с понимающим всех выражением толстого лица, вкрадчиво напомнил о жутких процессах выдавливания в никуда невостребованных властью организаций общественности, о государственных институтах, глядящих на наши предложения, как баран на новые ворота, о замалчивании прессы и т. п. В его тоне появилась грусть.
— Они уверены в успешности своего пути, в благодарности за свою щедрость и порядочность. И не замечают, что вытаптывают все разнообразие цветов, оставляя только полезные генетически модифицированные организмы. Только экологическая чистота и свобода!
Веня шепнул мне:
— Он крышует совесть и выработанную веками мораль.
Я удивился.
Мой шеф вмешался в речь председателя:
— Пример доведения до крайностей независимой организации — это мы. Трудно вынести вакуум вокруг нас. Я готов сдаться!
Председатель поморщился.
— Мы, новые демократы, хотим одного — свободы личности. Но население нас не поддержало. Может быть, мы обогнали народ? Он не хочет новой демократии. Увы! Устал, и нет ясности в политическом болоте. Не хочет протестов, богатые и средний класс ушли в семьи, в свое благополучие. Не доросли до свободы личности.
— Обогнали народ? — ядовито закричал сидящий напротив нас лохмач. — Святотатство! Это вы не доросли до него!
— Я говорю о населении, — трусливо оправдывался председатель. — Не об историческом народе. Народ — это историческая идентичность. А население разное.
Я почему-то обозлился, захотелось поддержать председателя. Батя опередил:
— С разными уровнями дурости в головах. Одни злобствуют, валяясь на диванах, другие порют отсебятину в эфире, выходят на площади с протестами, и вляпываются в силки вождей, навевающих сон золотой, а когда спохватываются, устраивают бунт бессмысленный и беспощадный.
Кто-то негодующе указал на лохмача.
— Надо выгнать лазутчиков из Гражданского фронта! Идите в свой Консервативный!
Меня отрезвил этот спор — обнажилось что-то человеческое, неприятное. Председатель, один из отцов-основателей Гражданского фронта, в жажде успеха и боязни поползновений на его власть, встревожился, слыша недобрый шум вокруг.
Веня постучал щелчками по микрофону.
— Господа бесполезные! Нас много, не только в так называемой зоне отчуждения. Все бесполезны. Вопрос — перед кем? Перед каким молохом?
За овальным столом, и в ряду стульев сзади затихли.
— Было время, когда не только близкие, но и целые поколения становились родными друг другу, сражаясь за свою судьбу перед общей смертельной опасностью, несмотря на гнилое дыхание тоталитаризма. Но сейчас пропала связующая нить. Мы уже не так остро переживаем мясорубку сталинской империи и глобальных войн, далеких, как ледовое побоище с тевтонскими рыцарями или война с Наполеоном. С уходом фронтовиков, семей, затронутых войной, штабистов, комиссаров НКВД и вертухаев жизнь перестала быть полем битвы благородных патриотов и негодяев национал-предателей.
Он спрашивал: что же произошло с нами?
Система суверенной демократии парадоксальна — требует, с одной стороны, сдержек и противовесов, а с другой — слепого подчинения снизу доверху коллективному руководству «народных корпораций», потому что, согласитесь, невозможно не обставить свободу необходимыми запретами.
Большинство находится на современном уровне нищенства, хотя пользуется удобствами технологий. Возникает новая нищета, постепенно возносясь в более новую с развитием цивилизации и технологий.
Я подумал о нашем убогом «сарае». Мы на приличном уровне нищеты. И она сохраняется независимо от потуг власти к патриотическому единству.
— Но дело обстоит еще хуже.
Веня сделал паузу, и продолжал. Появились новые нейропатологические болезни. Людям, кроме близких, стало противно физическое приближение друг к другу ближе своего круга автономной личности. Общение заменилось виртуальным, каждый, убаюканный доступностью всего в информационном мире, стал человеком мира, всезнайкой. Перестал чувствовать другого. Осталось притворство любви, и сострадание к другому, неприятное, как к изувеченному кем-то животному.
Никто ничего не хочет, кроме диванного уюта. Мир стал жить сыто, мало обращает внимания на неутешительные прогнозы: стагнацию экономики, с неясными угрозами. Хотя все ощущают, что надвигается что-то катастрофическое.
Народ понял, что остается жить только для себя, и плевать на внешнюю жизнь, которая плюет на тебя. Школа окончательно превратилась в машину ЕГЭ для выпуска бодрых автоматов-исполнителей с единственной эмоцией — патриотизмом, который может исчезнуть только с поломкой автомата.
Веня закончил прозорливыми афоризмами.
Мы — потерянное поколение конца двадцать первого века — эпохи стабильного и устойчивого развития эгоистических свойств человеческой природы.
Вся наша духовность — симулякры культуры.
Только физическая угроза, что мир грохнется, может согнать нас с дивана.
Пора кончать с призывами к изменению мира — уже наломали дров! Надо изменить себя, свое мышление.
— Наступает конец слепой истории! Задавленные в эгоизме прежние гуманистические идеалы живут, и даже разгораются. Созревает новый протест.
За столом и на скамьях сзади возник ропот.
— У нас нет нейропатологии! — возмутился Чеботарев. — И нет этих… симулякров!
— Поклеп!
Сторонники Вени толерантно кричали:
— Здесь многие притворяются оппозицией!
