Федор Метлицкий - Драма в конце истории
Всегда, восхищался Веня, какие-то сумасшедшие стремились вырваться из этой тяготы — искали просветления, поэзии, любви и близости между людьми. Исихасты искали фаворский свет, буддисты нирвану, исламисты рай, где будут в вечно зеленом саду ласкать шахидок, поэты и художники слушали голос Бога.
— Мы же боимся увидеть бездну, выйти из своего отвоеванного личного рая в гибельную свободу, быть ответственными за планету. Каждая семья замкнулась в своем быте, уходят в развлекательные сериалы. Людям хочется приятного, развлечения. Боятся боли, и потому не хотят слышать ближнего в горе, оставляя его наедине с собой. Страдания других убивают любовь.
— Это почему? — обиделся Батя, недопивший от сильно разбавленной эликсиром водки. — Любовь сильнее смерти.
— Что такое любовь? Поле нашего сознания делится на разные степени расположенности к ближнему.
Есть, перечислял он, естественная расположенность людей.
Например, чиновники, по своей обязанности быть расположенными, может быть и нехотя, делают положенную им часть добра, хотя и отметают то, что им не предписано. Мы считаем естественными хлопоты государства по обеспечению подданных пищей, квартирами и теплом, спасению от злодеев и наводнений, и в случае чего поддаем ему жару, требуя своего права на жизнь, потому что, кстати, сами создаем блага.
Счастливец, всю жизнь безмятежно проживший под крылом матери, а потом жены, несет в себе не замечаемую капризную расположенность к ним.
Русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости облапает его и выжрет с ним бутылку.
Признательный больной, задумываясь о расходах, несет дорогой подарок своему доктору.
А за что мы так расположены к ребенку, к слабым и мудрым старикам? Почему возникает неосознанное желание помочь упавшему, когда стыдливо проходишь мимо? Есть тепло нравственного закона внутри нас!
— И в этой расположенности можно быть удовлетворенным, безбедно существовать. Однако мы чувствуем, что этого недостаточно. Как с надоевшей женой, от которой не можешь уйти из-за детей, — все же есть что-то, чтобы не быть одиноким.
Веня со значением помолчал.
— Нам хочется только любви. Близости самой интимной, когда до конца тебя понимают. Так любят только самых близких, и женщину, хотя по-другому. Да и то не духовно. То есть не хотят заглянуть в самую сумеречную бездну любимого человека, страшатся увидеть, что там место не только для них. Этого мало.
Я окосел — в эликсире много водки, что ли? Глянул назад, где пряталась хорошенькая скучающая Юля, вернее материализовал ее, она всегда разлита во мне. Почему этого мало?
Батя поднял руку актерским жестом и закричал:
— Не верю! Любовь — это конечный путь человечества! Я не согласен.
По-моему, Батя слишком трезвый, эликсир его не взял. Веня слегка взвинтился.
— Блаженный Августин хотел покончить с собой, когда умер его любимый друг. Но понял: «Разве эта печаль так легко и глубоко проникла в самое сердце мое не потому, что я вылил душу свою в песок, полюбив смертное существо так, словно оно не подлежало смерти?» Он понял, что любил истлевшее, что не покроется цветом, не умея наслаждаться тем, что за этим.
Как это? — думал я. Конечно, любовь — это не только счастливая близость, но и трагедия, которую должен пережить только сам. Я умру, если ты уйдешь! С потерей тебя все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять. Но, может быть, это любовь к тому безгранично близкому, что дано ощутить через любовь к женщине. Недаром средневековая церковь сдерживала либидо, считала женщину сосудом греха.
Юля блистала в моей просветленной голове сверхъестественной юностью вселенной.
Веня повысил голос.
— Но есть высший уровень человеческой энергии! Особое чувство, что только и может исцелить душу. Это как музыка небесных сфер у Данте, если их увидеть через космический телескоп Хаббла.
Он взял ветхий том Данте с закладками.
— Вот. «Мои глаза, с которых спал налет, все глубже, и все глубже уходили в высокий свет, который правда льет… Мы вознеслись в чудесный свет небесный, умопостижный свет, где все — любовь». Чувствуете ли вы то, что за этим плохим переводом?
— Чувствуем! — выкрикнул Чеботарев. — Ваш Данте тоже опивался неведомым зельем.
Веня поднял глаза и почти запел — мои стихи! под названием «Лежу и смотрю в ночное небо»:
Нигде — границ, лишь светятся туманы,
Да и сама Земля — участник тех
Великих катастроф — законов странных,
Чья цель — иная, чем лишь наш успех.
В моем сознании поднялась знакомая волна, наполняющая меня полноводным сверканием. То детское сладкое волнение, не слиянное с реальностью, сейчас наполнилось косным материалом жизни, и легко превратило его в полет, и я стал слиянным со всем. Непонятно, как мозг озаряется ясностью, и могу все: жалеть всех, хотя им наплевать на меня — далек от их горизонта, писать настоящие стихи, говорить остроумно и глубоко. И хотя мысль изреченная есть ложь, но могу неточностью навести на подлинную глубину понимания, что хотел выразить. Это происходило иногда, когда вглядывался не в окружающие предметы, а в свою судьбу. Вот я, посреди сегодняшней суеты с низким горизонтом. Что мир делает со мной? Что — мне? Что — дало?
Возникли и с какой-то синтезирующей ясностью выстроились идеи, которые я когда-либо прочитал и усвоил. И моя мысль, идя по руслу найденной в книгах единой идеи, вдруг озарилась своей собственной догадкой.
Человек — это уникальный, пятый уровень самовозрождающейся энергии. Эта энергия отличается от юпитерова громыхания чудовищных разрядов во вселенной, громоздящегося развития и оглушительного разрушения. Заключенная в обособленную оболочку, как в перламутровую морскую раковину, она поет, оживляя звучание вселенной. Человеческие эмоции кажутся эфемерными, сложными и тонкими. Они бывают сильнее или слабее, их можно задуть, как свечу. Но они всегда — стремление к единству, в родную сердцевину близости и доверия. Мы же уничтожаем энергию человечества, только вышедшую на самостоятельное развитие.
Я вдруг увидел зыбкое мерцание моего мышления, как невидимые раньше галактики за скоплениями звезд, обнаруженные новейшими космическими телескопами.
Найден способ постоянного вдохновения! Это уход из равнодушия ходячих представлений. То, что искал.
Я оглянулся — неужели так со всеми?
У моего приятеля бухгалтера худенькое лицо возбуждено, наконец, он увидел Добро.
Трезвая Светлана смотрела одинаково любовно ко всему.
Лицо Юли было восхитительно равнодушно.
Некоторые оставались невозмутимыми, их не брало, наверно, мозги оставались в коллективном бессознательном.
Округлого не было, он ушел.
Не внушаемый Чеботарев, видно, успел добавить — выглядел агрессивно.
— Чушь все это! Набрали сумасшедших, по блату.
— Хотя прозрение кратковременно, — продолжал Веня, не замечая никого, — но познавший его всегда будет помнить о нем, и уже никогда не опустится в болото. Однако остальным «как будто нож целебный отсек страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы…»
Учитель явно зарапортовался. Он продолжал цитировать:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет; тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Чеботарев прервал:
— Это для гениев! Бог коснулся темечка, и все тут. А нам вкалывать.
— Нет, в конце двадцать первого века все могут выйти в высший слой сознания. За исключением тех, кто выпивши обычно берется за нож, или вроде тебя, не способного опьяниться поэзией. Вот сейчас — вы, остальные, всех любите. Стали выше той культуры, которая стала бездонной замусоренной ямой интернета, где вырабатывается коллективное бессознательное.
Коллективное бессознательное, пояснял он, — феномен безопасной середины в несущей энергии развития. Для большинства истина лежит в массе. Выйти за ее пределы ему не дано, и потому топчет тех, кто посмел. Ему уютно в массовой культуре. Сон разума. Коллективное бессознательное широко используют для прикрытия — умный и дурак, тот, кто проводит общенародную политику, мерзавец из подсадной энтэвэшной роты, и честный обыватель, у кого отвисает челюсть от драйва сериалов на экранах. Эти благородные граждане радостно участвуют в бессмысленных бунтах, а потом сами платят огромную цену.
По Чеботареву было видно, что он пожалел, что пришел.
— Учите отделяться от народа.
— Поэзия духа — индивидуальна. Некоторые художники все еще хранят в себе нравственную чистоту. Им больно, что уходит поэзия. Уже на носу двадцать второй век, а мы все никак не создадим цивилизацию духа. Цивилизацию осознания внутренней сущности всего живого, их боли во все понимающем сострадании.
