Алексей Лукьянов - Книга Бытия
Море шумело у ног, мокрые камни мешали идти, мудрец, спотыкаясь и падая, разбил в щепы палку, и стер ноги в кровь.
Гын-Рытркын понимал, что когда он вернется — все будет иначе, и ничего непоправимого не случилось, но легче ему от этого не становилось.
А Патриарх становился все ближе и ближе, такой невозможный — и такой желанный.
Вернулся Дол-Бярды только под вечер, потрясенный до глубины души.
— Чего, чего там было? — окружили воина товарищи.
— Не знаю, — бесцветным голосом ответил победитель. — Но отныне буду делать это каждый день.
Суровая физиономия единственного профессионального бойца в экспедиции расплылась в глупейшей ухмылке.
— Сейчас я всех этих бичей!.. — засопел Ботва. — Я им покажу!..
Пан-рухха пришлось едва ли не связывать, чтобы он не натворил глупостей.
— Пустите, — металась воинская кляча, и мудрец поразился, откуда во флегматичном Ботве столько страсти. — Во что воина превратили, быдлы!
— Вообще-то они циритэли, — заметил Гуй-Помойс.
— Да хоть бильмандо, — ревел Ботва. — Хозяин, очнись!
Но Дол-Бярды рухнул на тюфяк, набитый травой, и забылся счастливым сном.
На следующее утро с Ботвой и воином в пещере остались Тым-Тыгдым и Раздолбаи, а Тып-Ойжон, Ыц-Тойбол и Гуй-Помойс отправились с визитом к Великой Матери.
— Пришли, сынки? — обрадовалась Матерь. — Ох, и силен ваш Бердыш.
— Дол-Бярды, — сухо поправил старый ходок.
— Да ладно тебе, крепыш, — бабища шутейно пихнула Гуй-Помойса, и тот едва устоял на ногах. — Что, тоже бороться хотите?
— Зачем? — испугались все трое.
Матерь снова засмеялась:
— Да шучу, шучу. Нельзя мне, я уж понесла…
— Что понесли? Куда?
Смех у Великой Матери, хоть и странный для гостей, а все-таки приятный, долгим эхом раскатывался по пещере.
— Ох, сынки, и веселые же вы! А откуда, по вашему, дети берутся?
— Кто откуда берется? Вы вообще о чем? — Тып-Ойжон был деморализован — он впервые не понимал вообще ничего.
— Ну как же… — растерялась и сама Великая Матерь. — А вы-то как на свет появились? Папка с мамкой есть у вас?
— Я на дереве вырос, — ответил Ыц-Тойбол. — А что такое папка с мамкой?
— Меня нашли в борзянке, — сказал мудрец. — Но я ничего не понимаю.
— А я это… вообще из выгребной ямы вылез, — признался старый ходок.
Матерь опять приготовилась зареветь, но Тып-Ойжон помешал ей:
— Эмоции потом. Что тут у вас происходит?
Происходили у циритэли вещи поистине удивительные. С незапамятных времен, еще даже когда и гор здесь в помине не было, Великая Матерь уже рожала детей. Суть процесса сводилась к следующему — по крайней мере, так это понял мудрец, — уд мужика представляет из себя часть хитрого устройства, аппарата размножения. В контакте со второй частью устройства, находящейся внутри бабы, аппарат начинает работать, и через определенное время баба рожает: то есть аппарат воспроизводит копию циритэли в миниатюре, и копия называется ребенок. Эти ребенки — или дети — вырастают, и сами становятся мужиком или бабой, но до обряда инициации с ними ничего не ясно. Чтобы баба понесла — то есть чтобы аппарат размножения начал работать — циритэли занимаются любовью, то есть тем, чем вчера занимались Дол-Бярды с Великой Матерью. Процесс до безумия приятный, особенно для мужиков, поэтому они так трепетно относятся к своим удам.
— И ваш-то вчера, — вновь рассмеялась Матерь, — все ведь понял, не знаю как. Видали: как схватит мужика за хозяйство, тот и скис.
— Эй, погоди! — растерялся Ыц-Тойбол. — А у Дол-Бярды что, тоже хозяйство?
Матерь задумалась — и не нашла что ответить:
— Чем же это он меня вчера так утомил?
Тып-Ойжон успокоил ее:
— Он и сам утомился. И тоже не понял, отчего.
Визитеры собрались уже откланяться, но Великая Матерь не отпустила их просто так.
— Нет, сынки, нельзя так. Обязательно надо, чтобы след от вас остался у циритэли. Да и бабы наши на вас косятся, понравились вы им.
Тут уж мудрецу и ходокам стало вовсе не по себе.
— Может, не надо? — робко спросил Гуй-Помойс.
— Ты что, крепыш? Конечно, надо! Да ты не бойся, тебе точно понравится.
Визитеров развели по разным пещерам. Тут-то им и открылась природа таинственных стонов, но ни ходоки, ни мудрец об этом никому потом не говорили, и между собой стыдливо не обсуждали.
Размазня, оставшаяся после Ваз-Газижоки, любопытства у Диболомов не вызывала. Лой-Быканах начал подозревать, что опять мог ошибиться, и начал уже бормотать "Вышли хваи", как взгляд его упал на аптечку.
— Что у вас тут? — спросил он архитекторов.
— Обезболивающее, заживляющее, торкающее… — начал перечислять Скип.
— Годится, — прервал его философ. — Заживляющее — тинная труха?
— Грибной взвар, — обиделся Уй. — Фуфла не держим.
Повезло, подумал эксцентрик, как же мне повезло. На периферии обзора парил в эфире Патриарх и с нескрываемым интересом наблюдал происходящее.
Лой-Быканах вылил на останки головы чуть ли не полсклянки, взвар зашипел, запенился, и из пены испуганно вытаращился глаз архитектора.
— Погоди, не дергайся, — философ вылил остатки взвара на размазню и прикрыл ящиком. — Теперь подождать надо.
Ждать пришлось недолго. Практически сразу из под ящика начали доноситься булькающие и трескающие звуки, потом невнятное бормотание, и вот уже:
— Ты мне за это ответишь! Вы мне все за это ответите! Жалкие, ничтожные…
Лой-Быканах горделиво приподнял ящик и представил Диболомам целехонькую голову архитектора.
— Регенерация — не причина, а следствие неуничтожимости, — объявил философ.
Уй и Дуй не смутились и на этот раз, но теперь их скепсис не казался твердым и непоколебимым.
— И что теперь? Положим, что вы даже правы, и сикараськи действительно особый вид материи…
— Даже не вид, а способ существования материи, — уточнил Лой-Быканах.
— Ну, хорошо, способ существования. И вы думаете, что от этого смысл существования сикараськи иной, нежели мы утверждаем? — усмехнулся Скип.
Лой-Быканах коварно улыбнулся:
— А вот этого я не скажу.
— Почему? — удивился Уй.
— Потому что пока не знаю.
Он выглянул в окно. Блямба почти скрылась за горизонтом.
— У вас можно переночевать?
— Конечно, — ответил Скип, не отрываясь от кульмана. — Но для этого ты должен признать, что мы правы.
— Вы правы, — легко согласился философ.
Дуй обиделся:
— Ты же не согласен, а говоришь, что согласен.
— А что мне остается делать? — растерялся Лой-Быканах. — Кстати, нужно определиться, как мы общаемся: на "ты" или на "вы"…
— Думаете, мы вас не уважаем? — Уй заколотил ставнями проем окна: мало ли кто ночью голодный залезет?
— Вовсе не по этой причине, — философ свернулся калачиком в углу. — Вот подумайте: вы уважаете тех, с кем говорите на "ты"?
После непродолжительных раздумий Диболомы решили, что в большинстве — уважают.
— А теперь другой вопрос: уважаете ли вы всех, к кому обращаетесь на "вы"?
— Как правило — нет, — удивился Скип. — Это что же получается: форма вежливости — это вовсе не форма вежливости.
Из угла, занятого философом, послышался смех:
— Вот видите, вы уже сомневаетесь. Нет, форма вежливости таковой и является, но ведь вежливость — она не столько в уважении личных качеств сикараськи, сколько в признании его личного пространства.
Вот тут Диболомы действительно удивились:
— Личное пространство? В смысле — частная собственность, недвижимость?
— Нет, именно личное пространство, — Лой-Быканах сладко зевнул. — Эх, закурить бы…
— Надо?
— Нет, в завязке, я же говорил… Так вот, личное пространство сикараськи — это насколько близко она вас к себе подпускает. Чем ближе подпускает — тем меньше пространство — тем больше она вам доверяет… ну, или меньше боится.
Диболомы погрузились в крутые раздумья, а философ продолжал:
— А что делать, если личное пространство по той или иной причине не может быть регламентировано? Где взять необходимую дистанцию?
— Если чего-то нет, но очень нужно — это придумывают, — подал голос Скип.
— Умница, — похвалил философ. — Именно придумывают. И пресловутая форма вежливости — именно придуманная дистанция. Вы мне не доверяете и даете понять, чтобы я держался на расстоянии — говорите "вы". Едва барьер непонимания сломан, возникает доверие, то есть "ты".
