Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин
— Ну, осмотри свой печатающий механизм…
Я открыл глаза. Я видел это тысячи раз, но каждый раз какое-то непонятное потрясение происходило со мной. Каллипига стояла передо мной с обнаженной грудью. Два темных острых соска выжидающе смотрели на меня. Да, на этих клавишах можно было печатать сколько угодно. Я улыбнулся. Каллипига смотрела на меня сконфуженно и беззащитно, словно я мог отвергнуть ее или осмеять. Я надавил на одну клавишу пальцем.
— Ноль, — сказала Каллипига.
Я надавил на другую.
— Единица… Ноль… Единица… Ноль… Единица… Глобальный человек, ты очень приятно печатаешь, но никакой информации от такой последовательности нулей и единиц ты не получишь. Слушай себя и повинуйся себе.
Я начал нажимать клавиши, как мне казалось, в полнейшем беспорядке. Но Каллипига остановила меня.
— Посмотри, что получилось.
Она хлопнула меня по рукам и повернулась спиной. Там значилось:
БОГ РАСПЯТ.
Она снова повернулась ко мне. Глаза ее меняли цвет. Только что были черными, и вдруг стали пепельными. Она и будет менять их цвет, пока не остановится на соответствующем для данного момента, по ее мнению.
— Получилось?
— Получилось… — Я снова разрывался, но лишь мгновение.
— Давай еще!
Надавливание “клавиш”, поворот Каллипиги.
БОГА НЕТ!
Начал меняться и цвет ее волос. Обычно она предпочитала рыжий, огненный. А сейчас становилась черноволосой, и кожа ее смуглела.
— Давай, давай! — тормошила она меня.
Я отпечатал еще одно сообщение самому себе:
Я ТВОЙ БОГ, ГЛОБАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК!
Она была права. Без Бога я мог жить, а без нее — нет.
— А твой приятель, Марк Аврелий, дурак! — сказала она беззлобно.
— Да какой он мне приятель?
— Приятель, а как же… Сколько раз пьянствовали вместе!
— Скажешь тоже… До него тысячу восемьсот лет.
Я уже не печатал, а лишь ласково поглаживал сам печатающий механизм, который мог принимать информацию только в двоичном коде: ноль — единица; плюс — минус; да — нет.
— Ну и сказанул он насчет погружения. Какой смысл погружаться в себя, правда ведь? Лучше погружайся, глобальный человек, в меня. И насчет соития он врет, Не просто трение это друг о друга, как он выразился, известных органов тела. Правда ведь?! Правда?!
— Правда, Каллипига, правда.
Она всегда была права, моя Каллипига.
Глава сороковая
Она стояла в лунном свете и светилась какой-то неземной красотой. Но холодом повеяло на меня от ее красоты.
— Поговорим, — предложила она и села на завалинку. Пристроился рядом и я, но так, чтобы нечанно не коснуться ее. Я уже чувствовал, что это будет ей неприятно. — Ты, верно, полагаешь, что любишь меня?
— Да, — сказал я с тоской.
— И мне тоже показалось, что я люблю тебя.
— Нет, нет, не показалось! — воскликнул я. — С чего бы это тебе могло показаться?
— Знаешь, меня однажды любил некий виртуальный человек. Это была мука. И для него, и для меня. Любить женщину может только простой человек, но не всемогущий, вроде него или тебя.
— Да какой же я всемогущий?
— Припомни, что ты делаешь со Временем. Ты просто не осознаешь своего могущества. Да и странное оно у тебя, не такое как у виртуального человека. Тот мог быть кем угодно и чем угодно. Но только не собой.
— Но я-то являюсь самим собой.
— Это тебе только кажется, глобальный человек. Вернее, это пока ты рядом с Сократом. Рядом с ним многие становятся лучше, а как только отходят, так снова превращаются в прежних.
— И чем же я был плох “прежний”?
— Да не был ты вовсе! Вот в чем дело.
— Как это не был?
— Да так. Ты только рядом с Сократом и стал. И то все время припоминаешь чужие жизни и живешь ими. А я хочу любить простого человека, который родился, имеет имя и когда-нибудь умрет.
— Да я хоть сейчас ради тебя умру!
— Нет, не сможешь, — с печалью в голосе сказала Каллипига. — Ты бессмертный…
Чувствовал я, чувствовал, что во мне скрыта какая-то тайна! Жаль только, что не мог ни осмыслить, ни понять ее.
И тогда я чуть снова не провалился то ли в сон, то ли в бред, то ли в жизнь.
— Нет, — сказал я вслух, — только не в жизнь, только не в чужую жизнь!
— Если бы в одну, а то ведь во всех сразу, — уточнила Каллипига.
— Я не понимаю.
— А я, думаешь, понимаю? Да и никто не понимает.
— Что же делать?
— Ничего.
Она нагнулась и поцеловала меня в губы. И я тотчас же стал богом, но только на миг, потому что Каллипига поднялась и скрылась в дверях Сократовского дома, самого благополучного дома в Сибирских Афинах.
Мне-то идти было некуда.
Я огляделся. Оголенными ребрами торчала крыша Критонова дома, разобранная Сократовскими сыновьями. Но сам дом из кирпича еще стоял крепко. Где-то нехотя залаяла собака, но быстро угомонилась. Звезды бесстрастно поблескивали в вышине. Тишина и покой. Все было до того хорошо, что мне захотелось повеситься.
И я пошел к сараям, у которых не было задних и боковых стен, но вовсе не за веревкой, а так, проветриться.
Что-то не то происходило со мной. Я так и не узнал, что такое Пространство и Время. Дельфин Бим утверждал, что я еще не родился, а значит, и не знаю, что такое Жизнь. Но я еще и не умер, следовательно, и Смерть мною пока не понята. Что уж говорить о боге? Ничего я не узнал, ничего не достиг. И Каллипига, даже находясь рядом со мной, словно бы отдалялась на бесконечное расстояние.
Зачем тогда я существую хоть и каким-то странным и непонятным для меня образом? Для чего я? Какой смысл во всем, что со мной, да и со всеми другими, происходит? И о чем это говорил Сократ со славным Агатием?
Вопросы теснились в моей голове, так что ответам там уже и места не оставалось.
Передо мной расстилалось болото, а где-то там, впереди, светилось окошко Храма, где жил Дионис со своею несравненною Ариадной.
Зайти, что ли, к нему, подумал я, и пошел. Я шлепал по воде босыми ногами, спотыкался о кочки, но ни разу не упал. Дверь Храма на Болотах никогда не запиралась, и я вошел без стука.
Трудно было сказать, когда мы в последний раз виделись: несколько дней или тысячелетий назад. Но Дионис с тех пор несомненно изменился, обрюзг лицом, слегка располнел. И только иссиня-черные волосы вились все так же густо и беспорядочно. Он сидел в кресле, вокруг резвились его дети, а Ариадна накладывала ему на лоб мокрую тряпку. Сама она почти не изменилась, была все так же молода и стройна, несмотря на многочисленные роды.
— Радуйтесь! — приветствовал я всех.
— И ты радуйся, глобальный человек, — совсем не радостным голосом ответил Дионис.
— Чему радоваться-то? — сказала Ариадна. — Совсем запился мой мужик. И где только ее, проклятую, берет?
— Да тут на каждом углу самогонная точка, — не стал делать секрета Дионис.
— Пил-то он всегда, — пояснила Ариадна. — Но раньше это было хоть весело. С друзьями, с подругами, с песнями и плясками. Под открытым небом, на лоне природы. А теперь запрется в сортире и глушит ее, проклятую. А веселья никакого. Притом, теперь и виноградного вина в Сибирской Элладе днем с огнем не сыщешь! Да и здоровье у него уже не то. Печень побаливает.
— Перестань, Ариадна, — попросил Дионис. — Я же никому не мешаю, окон не бью, тебя ни разу пальцем не тронул.
— А дети? Какой пример ты им подаешь?!
— Что дети? — переспросил Дионис. — Лишь бы к наркотикам не пристрастились, а пить все равно научатся. У тебя ничего с собой нету, глобальный человек?
— Нету, — чистосердечно признался я. — Сильно хочешь?
— Так хочу, что сил трезветь нету.
— Давай, схожу…
— А деньги есть?
— Нет. А у тебя, Дионис?
— Какие могут быть у меня деньги? Я — Бог!
— Тогда не достать, — сказал я. — Разве что у Сократа занять…
— Откуда у Сократа деньги? — возразил Дионис. — В этом смысле он тоже — Бог.
— Не кощунствуй, — попросила Ариадна.
