В. Галечьян - Четвертый Рим
Когда Орфей заиграл, Нарцисс встрепенулся и начал чиститься, а пациенты, забыв о бранных делах, потихоньку потянулись во двор слушать чудесную музыку. Удивительный инструмент воспроизводил не традиционные звуки, а голоса природы, и когда исполнитель касался клавиш, слышалось пение птиц, шум листвы, стрекот кузнечиков… Звуки не уходили, а, сплетаясь между собой, рисовали картины в воздухе.
Трудно было определить, что это скорее: пение или декламация, но тонко найденное чувство единения с природой не проходило. Лица слушателей невольно разгладились и умиротворились, а Орфей наставлял их.
Всем вам
посланникам природы
пришедшим возродиться
из безумной прострации
земной цивилизации
привет!
эвохэ!
Пойте
пляшите
блудите
страдальцы
скитальцы
бездушной среды.
Смертному солнцу прогресса
пришел крах.
Свет Диониса
сияет в
ваших сердцах!
— Эвохэ! — поддержал певца Нарцисс. — Сольемся с природой, друзья, — объяснил он значение возгласа, и вновь, не удержавшись, воскликнул: — Эвохэ!
— Эвохэ! — дружно закричали пациенты забавное слово и пустились в пляс вокруг фонтана.
— Обвиняет прогресс, а сам пользуется электронным звуковизором! — торжествующе вскричал Тойбин.
— Шарлатан! — в тон ему возмутился Губин и метнул в Орфея палку, как копье.
Сил на дальний бросок не хватило и тирс, не долетев до постамента, ткнул Нарцисса в бедро. Копье лишь слегка поцарапало кожу, но на ней выступила кровь, и поэт, вытаращив от ужаса глаза, упал в обморок. Успех вдохновил Тойбина, и он, схватив камень, запустил им в Орфея. Однако камень упал, не долетев до бордюра.
Пальцы Орфея стремительно забегали по клавишам, и в головах слушателей одновременно раздался резкий пронзительный вой.
Столь могучий эмоциональный взрыв даже вернул к жизни Нарцисса. Он удивленно рассматривал собравшихся, корчившихся в муках на земле. Орфей же, казалось, ничего не замечая вокруг себя, продолжал нагнетать ужас на толпу. Нарциссу пришлось довольно основательно подергать друга за ногу, прежде чем тот оправился от экстаза.
Мелодия вновь начала приобретать гармонию. Слушатели, приходя в себя, недоуменно вертели головами, проверяли уши, глаза, другие части тела. Некоторые хотели было вернуться в больницу, но чарами музыки Орфей остановил их и запел.
Согревающая бездны
сеющая солнца
и невидимый свет
многоликая Мать
всех миров и богов
покорная и великая
душою Аниты
заклинаю моля:
сюда! сюда!
себя проявляй,
притекай.
Дай узреть
в лоне чудес
духов бездны
земли
и небес!
После этих слов ропот недоумения потряс толпу, ибо из открывшейся прямо в постаменте никем никогда не замечаемой дверки появился Луций с лопатой в руке и следом за ним Лина. Тотчас Орфей, отложив инструмент, спустился к юноше.
Ослепленный дневным светом юноша с трудом воспринимал происходящее. Умиротворенность обстановки и благожелательность встречи усыпили его бдительность, и он, легкомысленно посчитав, что лопата ни как инструмент, ни как оружие ему больше не понадобится, с удовольствием отбросил ее.
Находящиеся в недоумении пациенты переминались с ноги на ногу, ожидая продолжения зрелища. С каждой минутой состояние их становилось все опасней. Оценив ситуацию, Орфей вновь взял звуковизор. На этот раз тихие звуки музыки навевали покой. Они сморили больных, и те почти все уснули стоя.
Неизвестно, что приснилось другим больным, но Луций увидел рядом с собой, на месте фонтана, баньян и ужа Эскулапа под ним, потом сразу же горную долину с каменным крестом и оперяющимся лебеденком. Как только оборвался калейдоскоп картинок, в саду сумасшедшего дома появилась небольшая группка прихожан, ведомых отцом Климентом.
Погруженные в собственные переживания историки даже не заметили Луция и Лины. Брошенные собственным войском, они пристроились на травке и разрабатывали дополнения к гениальному генеральному плану, бездарно проваленному незадачливой толпой.
— Как ты классифицируешь вражеские действия? — испуганно интересовался Губин.
— Это магия, потому что никаким человеческим оружием нас не одолеть, — глубокомысленно закачал головой Тойбин.
— Вот только как этому слабоумному Орфею удалось вызвать потусторонние силы с помощью звуковизора?
— Он усыпил в них страдание, — отметил Губин и заерзал на начавшем крошиться гниловатом пеньке. — Люди существуют в ненависти и преступлениях, в бедствиях и любви и, страдая, познают. Эта же, играющая на низших страстях музыка тянет их в пропасть.
— Без страдания нет прогресса, — согласился Тойбин.
— Но мы же с тобой есть! — обнял он друга.
— Что же нам делать, чтобы спасти революцию? — спросил живо Губин, привстав от нетерпения.
— Ничего, — отрезал Тойбин. — Мы же ученые и лучше других знаем, что ход истории изменить нельзя.
— Это без сомнения, — закивал Губин. — Пока же займемся перегруппировкой сил.
— Изображая недеяние, мы создадим впечатление отказа от борьбы, что неминуемо подорвет бдительность врага. А сами просто выждем благоприятный исторический момент. Итак, ни слова более!
Поклявшись хранить тайну, историки разошлись в разные стороны, чтобы скрыть все следы военного совета.
5. БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Осененные отцом Климентом до обеда и после него сумасшедшие забыли о своих недавних подвигах и совершенно успокоились. Часть из них осталась в палатах, другие ближе к ночи вышли во двор и расположились на свободных пеньках, смешавшись с прихожанами.
— Погрузись в собственную глубину, прежде чем подниматься к началу всех вещей. Сожги плоть огнем мысли, отделись от материи, как отделяется пламя от дерева. Пусть мысль твоя устремится в эфир подобно лебедю, — торжественно напутствовал отец Климент застывшего перед ним Луция.
На участвовавшего в масонском и буддийском посвящениях, в эзотерических и сатанинских мистериях юношу велеречивость обращения священника, сказать по правде, не произвела особого впечатления. Он сам ободряюще кивнул заметно нервничающему наставнику, но к данному ему совету отнесся со всей ответственностью. Укрепленный отец Климент отошел к Лине, которая нуждалась в успокоении значительно больше.
На место священника выдвинулся проповедник очередной религии, в котором юноша без труда признал ближайшего друга лицейского старосты Эола — Квинта Гортензия. Помня произошедшее с тем превращение, Луций ничуть не удивился встрече. Облаченный в потускневшую от невзгод желтую портьеру, кришнаит, когда всмотрелся, тоже признал недавнего однокашника. Он ласково обнял его и шепнул доверительно, красноречиво кивая на Лину:
— Ты всегда был крутым парнем, но если не выбросишь девчонку из головы, сгоришь ни за что.
Отец Климент с трудом удержал Лину, готовую наброситься на кришнаита.
— Почему ты считаешь этого юношу не готовым? — сурово спросил священник.
— Лишь непоколебимый праведник, наделенный божественной природой, может увидеть Лотосоокого господина, — смело отвечал новый послушник общины отца Климента.
— Это как раз о моем Луции, — отодвинулась Лина от кришнаита и зашептала, обращаясь к любимому и ко всему миру:
— Они хотят всю твою жизнь забрать себе, лишить тебя всего, не давая ничего взамен. Всегда ты мог рассчитывать лишь на собственную выдержку; ну и иногда на мою помощь, — улыбнулась девочка. — А тебе, кроме жертв, ничего другого не довелось испытать, милый мой. Помнишь, как ты поклялся более не поднимать руки ни на одно живое существо? Ты даже не мог убить в подземном переходе крысу, от которой я так визжала, — вспомнила девочка и неожиданно рассмеялась. — Сколько ты возился с братом и сколько вынес за это. А тебя постоянно заставляют уходить от себя… и от меня, — добавила девочка грустно после небольшого раздумья. — И разве есть хоть одна вещь, которую ты не мог бы отдать другому? — Подумав, Лина добавила: — Впрочем, кроме меня, — еще раз подумав, она возмутилась: — Но я же не вещь!
Я знаю, ты никому не хочешь мстить. Всегда ты лишь пенял на себя, и никто не сумел бы отговорить тебя от сегодняшнего испытания. Отец Климент сказал мне, что, как Христос, ты поведешь за собой любовью. Я не расстроилась. Христа всегда сопровождала Мария, я стану, как она. Знай, что бы ни случилось, я никогда не расстанусь с тобой!
Лина расплакалась, не в силах вынести несправедливости, обрушившейся на ее Луция, жалея его и себя.
— …Все эти качества присущи праведным людям, наделенным божественной природой, — вдруг прозвучал голос Квинта. Все это время, как оказалось, он разъяснял свою позицию одновременно девочке и отцу Клименту, которые, понятное дело, не слышали ни одного его слова.
