Павел Парфин - Гемоглобов (сборник)
Парень нырнул под компьютерный стол, прижался к ледяным, будто вынутым из могилы, сапогам Сталина. В следующую минуту отчетливо услышал, как рядом прошли, по-стариковски кряхтя и вздыхая, бормоча что-то невнятно, обиженно: «…Бога в них нет… Окно разбили, холоду напустили, а главное, стекла-то сколько… Боженьки, кто ж это безобразие убирать-то будет?.. Не приведи Господь, унесут что-нибудь… Ой ты, старый я пень, так для того ж окно били, чтоб красть! Точно ведь куклу какую-нибудь утащили! Не дай Бог, батюшку Сталина – конец мне тогда! Я ж тогда затолкну тому гаду в зад весь запас соли!..»
На фиг Кондрату сдался тот Сталин! Парень отстранился от сапога генералиссимуса – ох и холоднющий, зараза! Странно, вроде ведь из воска, не изо льда… Да какая, к черту, разница! Хоть и изо льда! Он сюда совсем за другим лез. Неужто он стал бы подставлять задницу из-за какого-то гребаного сапога?!
Книга, вот! Ради нее он здесь! Кондрат рванулся, собираясь встать на ноги, позабыв, где находится, и со всей дури врезался головой в крышку стола. У-у, больно! Плевать!
Нужно было срочно хватать книгу, мотать отсюда к чертовой матери! Ящерицей выскользнув из-под стола, юноша с отчаянной решимостью бросился в соседний зал, проскочил мимо предававшихся разврату злодеев – их кукольная похоть больше не забавляла, – мимо роскошного дивана, нечаянно задел ногу восковой шлюшки… Книга по-прежнему была на месте – в чувственных, слишком чувственных, какие могут быть только у музыканта и наркомана, руках Сида Вишеса.
И малыш был на месте, тут же рядом. А Сид по-прежнему делал вид, что доверяет пацаненку самое сокровенное, запретное… Нет, отныне книга будет его! Кондрат крепко схватился за книгу, точно утопающий за волосы своего спасителя, в сильном волнении потянул на себя – безуспешно. Вишес неожиданно оказался крепким орешком. Крепким восковым орешком, ни за что не желающим отдавать книгу. «Шо за фигня?!» – психанув, Кондрат дернул на себя книгу что есть силы – в тот же миг, резко накренившись, кукла Вишеса упала на парня. «У, черт! Не может быть!» Только сейчас Кондрат разглядел, что книга вовсе не в руках Вишеса – хуже, книга была продолжением его рук. «Этого еще не хватало! Што ж делать?!» Парень порыскал вокруг глазами, надеясь найти нож или хоть подобие какого-нибудь резака, чтоб отрезать, отрубить книгу от куклы… Но вместо ножа вдруг увидел сторожа.
Старик – другой, не тот, что вечером погнал их с Эросом из музея, – испугался, похоже, не меньше вора. Седые брови, изломившись, будто мост от взрыва, хрупко застыли, зато нервно подергивался левый глаз; из полупустого рта, где лишь кое-где тускло поблескивало зубное серебро, раздавались сиплые звуки… Внезапно сторож вскинул ружье и, не целясь, пальнул в юношу. Кондрат даже не успел подумать, чтобы присесть или отстраниться в сторону. В следующую же секунду он почувствовал на лице мерзкое прикосновение воскового дождя – заряд, выпущенный стариком, пройдя, наверное, в полуметре от парня, разнес в мягкие липкие клочья голову Бин Ладена, стоявшего поодаль. «Боженьки, это ж не соль! Чем же Федырыч заря…» – не договорив, сторож в беспамятстве рухнул на пол. Звонким эхом отозвалось ружье, упав рядом.
Не долго думая – вообще не думая, – Кондрат взвалил куклу Вишеса на плечо и бросился прочь. Не оглянулся, ни разу не взглянул на вмиг осиротевшего малыша. Даже не вспомнил о нем… Ловко перепрыгнул через тело старика, невольно перегородившего проход, как угорелый, пролетел компьютерный зал, но, выскочив в пустую полутемную комнату, едва не умер от страха. Странный строгий голос, раздавшийся вдруг, как из засады, подействовал на юношу устрашающей, чем выстрел охотничьей картечью.
Загадочный голос внезапно изрек:
– «Он Дух незримый. Не подобает думать о нем как о богах или о чем-то подобном. Ибо он больше бога, ведь нет никого, кто был бы господином над ним».
Услыхав непонятное, пугающее – не то приговор всему миру, не то ему одному, кто не прочь поставить себя на один уровень с богом, – Кондрат, сраженный невидимым голосом, едва не последовал примеру старика. Пошатнулся опасно, нелепо взмахнул руками, точно умирающая птица крылами, но сумел-таки совладать со своими чувствами, сумел устоять на ногах.
В бытовке ждал ужасный холод. Ветер, свив студеное гнездо, повсюду плодил карликовых снеговиков – в разбитое окно наносил с улицы снег, где придется растил белые кучи. Чертыхнувшись, Кондрат в обнимку с куклой выпрыгнул во двор.
«Дэу» щедро замело снегом; машина походила на уменьшенную копию могильного кургана – правда, захоронили в нем не знатного скифа-кочевника, а бедного корейского волонтера…
Воскового Вишеса с книгой Кондрат усадил на заднем сиденье – с трудом просунул в дверцу. Потом руками-ногами торопливо расчистил перед машиной первые метры дороги…
Улицы, по обыкновению не сопротивляясь небесам, медленно, но неуклонно утопали в снегу. «Дэу» не без моторной натуги преодолевала дорогу домой. Дома же было тепло и уютно. Кондрат на плече донес куклу до лифта, поднявшись к себе на этаж, не стал задерживаться в прихожей, а сразу отнес воскового Вишеса в свою комнату. Осторожно прислонил к стене рядом с бра. Включил свет…
Тая, снег на его ботинках растекался грязно-мутной лужицей, будто парень топтался не в свежем снегу, а в задубелом ноябрьском месиве. Кондрат ничего не замечал вокруг, все внимание его было приковано к удивительной книге; он безуспешно пытался вчитаться в ее бесконечно заумные строки. Смысл их, и без того ускользающий, безжалостно заглушал странный голос, вместе со снегом и страхом принесенный снаружи. Таинственный голос, впервые услышанный в пустом зале музея, теперь упрямо бубнил в Кондратовой голове, а парню было невдомек, что голос пытался помочь ему, добросовестно озвучивая содержание книги. Означало это лишь одно: что не было в книге и близко ничего о скандальной группе, о вызывающей музыке, о беспутной жизни обреченных английских парней. А были в книге вещи гораздо страшней, чем обвинения королевы в фашизме, чем провозглашение себя анти-Христом. И то, что читал голос, была сущая правда, не вымышленная, не восковая; и столько в той правде было запредельных откровений, кого угодно заставящих сопереживать ей, страдать наравне с теми, кто хранил эту правду, что никакой ум не смог бы долго выдержать такого шквала истин, никакое сердце рано или поздно не пережило бы такого накала нечеловеческих чувств…
И настал момент, когда Кондрат понял, что больше не может. Ноги почти не держали, став ватными; уши не слышали, словно тоже набитые ватой, оттого спасительный голос неумолимо гас, все глуше произнося очередные истины; глаза едва-едва различали строки, набравшись, точно весенние полыньи, сердечной воды; руки, как за соломинку, схватившись за книгу, нестерпимо закоченели, будто держали не воск, а осколок льда. И уже вся душа восстала против напора непостижимых истин, непрерывно прущих с восковых страниц; и уже ум, придя в полное отчаянье, возжелал, чтоб горела книга синим пламенем, чтоб свечой сгорела в Богом забытом мирке… И вот тогда произошло это. Кондрат скорее почувствовал, чем увидел, как почернела, точно карамельный сахар, книга, как начали чернеть руки куклы, сжимавшие книгу. Как вся восковая фигура Сида Вишеса ужасно потемнела и скукожилась, будто обгоревший лист бумаги. Невероятно! Еще несколько мгновений – и кукольный Вишес станет меньше того воскового мальчишки, которому он с таким немым вдохновением читал свой загадочный фолиант. А сам фолиант, вконец почернев, вдобавок сожмется до размеров микроскопической записной книжки. Тогда ее страницы окажутся недоступны. А это значит, что все ранее услышанные истины обратятся в прах и яд. Потому что любое недосказанное, недополученное знание неминуемо превращается в прах и яд.
Но юноша этого, конечно, не знал. Он просто испугался неожиданным переменам, происшедшим с книгой и его восковым идолом – Сидом Вишесом. Кондрат, казалось, никогда не знакомый с интуицией, вдруг осознал: перемены коснутся и его, если он сейчас же ничего не предпримет.
Накинув на плечи куртку, схватив в охапку жалкую мумию – все, что еще оставалось от рослой восковой куклы музыканта, – он вылетел на площадку, сломя голову понесся по лестнице.
Авто словно кто сглазил. «Дэу» едва ли не становилась на дыбы при любой команде Кондрата. Отказывалась быть соучастницей плана, задуманного парнем. А он ничего особенного и не придумал, ни одной преступной, черной мысли! Просто хотел вернуть книгу в музей…
На четвертом повороте парень не справился с управлением – машину занесло, выбросило на тротуар, под самые витрины гастронома, где с весны до осени гудят летние столики – здесь он с пацанами любит пить пиво… Это ж надо, как кружит тачку, каток, что ли, здесь разлили?!..
Вечерком хорошо потянуть «Оболонь», вспомнить день, обсудить дела… Черт, откуда здесь дорожный знак?! Его ж отродясь здесь не было! Че-ерт!!.. «Дэу», больше не слушаясь водителя, закружилась в сумасшедшем вальсе. Звезды, небо, редкие уличные огни, свет в окнах домов, светящиеся витрины, светящиеся вывески магазинов – вся эта мерцающая, сверкающая панорама ночного города странным образом выпала из поля зрения юноши. Перед его глазами мелькал, слившись в неразрывную грязно-серую полосу, снег. Один лишь восковой снег… Наконец машина ударилась левой стороной капота о фонарный столб – лампочка на верху его едва-едва освещала строительные раскопки. От удара лампочка, коротко мигнув, погасла; за ней погас и тусклый свет в очах юноши, унося с собой летящую картинку снега. Все, восковой снег исчез. И страх за Сида, спрятанного за пазухой, тоже исчез…
