Роберт Хайнлайн - Дорога Славы
Молли захватила с собой для меня пару строк от Пегги:
“Дорогой Билл, приходи сегодня вечером в город и расскажи мне поподробнее, как это было. Пожалуйста, приходи!”
Я обещал Молли, что обязательно приду.
Около шести часов вечера крыша была готова, и у нас был дом. Дверь еще не повесили. Она все еще находилась на складе. Энергоустановка тоже должна была прибыть примерно через неделю. Но у нас был дом для защиты от дождя, и даже крошечное стойло, хотя о корове в настоящее- время нечего было и думать.
15. ПОЧЕМУ МЫ ПРИШЛИ?
В моем дневнике записано, что в первый же день весны мы перебрались в наш собственный дом.
Потом пришла Гретхен и помогла мне устроиться. Я предложил позвать еще и Марусю, потому что работы было очень много.
— Как ты можешь! — сказала Гретхен, и я не сделал этого, потому что почувствовал, что она обиделась. Девочки такие странные. Но Гретхен работала очень проворно.
Я спал в этом доме с тех пор, как его построили, даже прежде, чем техники из инженерного бюро установили антенну на крыше и обеспечили нас светом и теплом. Все это произошло еще до наступления зимы, и я провел приятный месяц. Я все устроил внутри дома и загрузил пару тонн льда в щель возле нашего дома, в которую позже должны быть высажены яблони. Лед там сохранится, пока я не построю настоящий погреб.
Первая пара месяцев после переезда сюда моей семьи была самым счастливым временем за всю мою жизнь. Папа большую часть темной фазы проводил в городе. Теперь он работал только половину недели, и не только потому что его интересовал проект, но и потому что это помогало гасить наши долги. Во время светлой фазы мы все вместе работали на ферме.
Молли, казалось, с удовольствием вела домашнее хозяйство. Я научил ее готовить, и училась она очень прилежно. Готовить на Ганимеде — искусство. Большинство из кушаний приходится готовить при повышенном давлении, потому что вода здесь закипает уже при ста сорока градусах по Фаренгейту. Последним тонкостям Молли научила мама Шульц — в области кулинарии она была непревзойденной мастерицей.
Пег, конечно, должна была жить в комнате с повышенным давлением, но мы надеялись, что она скоро сможет покинуть ее. Давление уже снизили до восьми фунтов, наполовину кислород, наполовину азот, и мы большей частью ели в ее комнате. Я все еще ненавидел густой воздух, но я ничего никому не говорил об этом, потому что совместные обеды всей нашей семьи были нам очень дороги. Спустя некоторое время я даже мог находиться в ее комнате, не получая при этом головной боли.
Пегги могла покидать свою комнату. Мы принесли ей из города переносную пластиковую барокамеру — на нее мы тоже истратили кучу кредитов! — папа снабдил ее кислородным аппаратом, снятым со старого космического скафандра. Пегги могла покидать свою комнату на переносных носилках, на которых была установлена барокамера, и сама запирать и отпирать ее. Потом мы снижали давление в ее комнате и выносили ее на солнце, откуда она могла видеть горы и море. Она охотно наблюдала за нашей работой. Прозрачный пластик оболочки пропускал ультрафиолетовые лучи, и это шло ей на пользу. Барокамера была небольшой и легкой, и Пегги могла передвигаться в ней. Во время светлой фазы она большую часть времени проводила снаружи.
У нас была наседка, пятнадцать оплодотворенных яиц и два кролика — с этого мы и начали. Сравнительно скоро у нас появилось свое собственное мясо. Конечно, мы всегда говорили Пегги, что куры на нашем столе были с фермы Шульцев, но она не верила, что это правда. Сначала я ежедневно брал у Шульцев свежее молоко для Пегги, но затем появилась возможность по случаю приобрести прекрасную корову-двухлетку. Цена была невысока. Пегги назвала ее Мейбл и сердилась, что не может с ней играть.
Мы сделали еще много чего. Я все не удосужился пройти испытания и редко приходил на собрания нашей группы. Это было не просто. Мы, например, заложили пруд. Хотя лагуна Серенидад была заселена планктоном и водорослями, но в ней еще не было никакой рыбы, и пройдет еще много времени, прежде чем мы получим лицензию на отлов. А потом у нас будет свою собственная рыба на китайский лад.
А потом мы снова занялись нашими полями. Моя трава существенно укрепила почву, и вскоре после нашего переезда мне показалось, что почва уже была готова к подсадке червей. Папа уже хотел отослать пробу почвы в городскую лабораторию, чтобы убедиться в этом, но тут пришел папа Шульц, взял пригоршню земли, понюхал ее, попробовал и сказал, что мы спокойно можем выпускать червей. Мы сделали это, и они расползлись. Временами мы встречали на поле их потомков.
Там, где мы использовали почву, богатую бактериями, трава была значительно гуще. Полосы расширялись, но очень медленно. Мне пришлось немало потрудиться, пока я не обработал все полосы, а потом я снова начал подумывать о том, не взять ли мне снова дробилку и не обработать ли оставшиеся три четверти почвы. Этот участок мы сможем возделать, использовав почву с нашей собственной пашни. Затем при помощи дробильной машины мы хотели подготовить еще акр… однако все это было в отдаленном будущем.
Мы сажали морковь, салат, ягоды, капусту, спаржу, картофель и брокколи. Между рядами мы сеяли кукурузу. Я бы охотно попытался засеять пол-акра пшеницей, но занимать этой культурой такую малую площадь было бессмысленно. Поблизости от нашего дома был участок, на котором мы сажали томаты, тыкву, горох и бобы. Это были “тепличные” растения, и Молли своими руками возделывала грядки — трудная работа. Мы надеялись, что однажды у нас будет улей с пчелами — энтомологи из команды экологов давали возможность разводить пчел, которые принесли бы на Ганимеде огромную пользу. Но это пока было невозможно. Дело, собственно, было вот в чем: пока на Ганимеде сила тяжести составляла одну треть земной, давление воздуха здесь было в одну шестую земного, и пчелам это не нравилось. Они едва могли летать.
Но, может быть, пчелы были просто слишком консервативны?
Мне кажется, до самой следующей зимы я был счастлив. Но, может быть, я был слишком занят и устал, чтобы быть несчастливым.
Сначала зима показалась мне долгожданной паузой. Мы заготовляли лед и заботились о домашних животных, но дел было не так уж и много. Я изрядно устал и начал капризничать, но сам не замечал этого. Молли, по моему мнению, была на пределе. Но она терпеливо несла свой крест. Она не привыкла к жизни на ферме и не могла так надрываться, как это делала мама Шульц.
Кроме того, ей нужен был водопровод и туалет, но их просто не было. Я, конечно, носил воду, а также наколол в море много льда, но это был неприкосновенный запас. Но Молли не жаловалась, нет.
Папа тоже не жаловался, но от его носа к уголкам рта пролегли глубокие морщины, которые не могла скрыть даже борода. Но нашей основной заботой, конечно, была Пегги.
Когда мы доставили ее на ферму, она впервые за все это время ожила. Мы постепенно снижали давление в ее комнате, и она все время подтверждала, что чувствует себя великолепно. По совету доктора Арчибальда мы даже однажды вывели ее наружу без барокамеры, и носового кровотечения у нее не было, но через десять минут она добровольно вернулась в свою комнату.
Она просто не могла вынести этого, и все. Дело было не только в давлении — тут было еще что-то. Она не принадлежала этой планете и не могла привыкнуть к жизни здесь. Вы когда-нибудь видели растение, которое, будучи посажено в определенном месте, быстро увядает? То же самое было и с Пегги.
Она обязательно должна была вернуться назад, на Землю.
Я думаю, нам было не так уж плохо, но существует огромная разница между прирожденными фермерами, такими, как Шульц, у которого были целые кучи коровьего навоза, окорока в погребе и даже проточная вода, и такими бедными фермерами, как мы. Мы боролись за каждый дюйм новой почвы и задолжали Комиссии. Это угнетало нас, а зимой у нас было много времени для раздумий.
Как-то в четверг мы все вместе сидели за едой в комнате Пегги. Только что наступила темная фаза, и папа скоро должен был снова отправляться в город. Мы часто сопровождали его часть пути. Сейчас мы покончили с едой. Молли чинила белье, а Джордж играл с Пегги в криббедж. Я взял свой аккордеон и извлек из него пару нот. Некоторое время все с удовольствием слушали. Я не знаю, как это произошло, но через некоторое время я заметил, что играю “Зеленые холмы Земли”. Я давно уже не играл эту вещь.
Я начал с того места, где говорилось: “Красота Земли нас влечет к себе, и дюзы громко ревут”, — я подумал о том, что дюзы кораблей сегодня уже не ревут. Я все еще размышлял над этой проблемой, когда подошел к концу песни: “Дай увидеть покров голубых облаков и зеленые холмы Земли”…[111]
Я поднял взгляд и увидел, что у Молли по щекам катятся слезы.
