Ян Гельман - 666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть
Лидия Петрович покорно заморгал.
За общим гулом одобрений почину «Сократим количество хищений…» никто не заметил, как тихонько соскользнул со своего места в президиуме и растворился за кулисами свежеиспеченный кавалер почетного знака.
Ловко ориентируясь в полной темноте, царящей за сценой – сказывался полувековой складской опыт, – Шурик Иванович торопился к пожарному выходу. Многократно отраженное от пыльных кулис, неслось ему вслед:
– Ой, не надо, Бейлислав Павлович, я же только в среду вышла!
Фабричное искусство по-прежнему требовало жертв.
* * *
В дверь позвонили звонком тягучим и обещающим. Евгений Николаевич вздрогнул и побледнел,
– Виолетта! Ты слышишь?
Виолетта слышала, но крохотную пуховку, которой пудрила на ночь свой вполне каиссейный греческий нос, не отложила. Звонок опять запел переливисто и тревожно.
– Оно! – Евгений Николаевич вскочил и побежал по узкой и длинной комнате, цепляя углы мебели худыми вздрагивающими коленками.
– Оно! Вот и настал час! Вот и пришло время! Ты слышишь, Виолетта? Вот и приблизился финал той трагедии, у истоков которой…
Звонок залился как сторожевая овчарка.
Не станем мы слушать очередную тираду, исторгаемую из глубины души Евгения Николаевича Зюрина-Мышевецского, а попытаемся объяснить, почему такое обыденное явление, как звонок в дверь, пусть и поздний, вызвал панику в обыкновенной молодой семье.
А началось все с того, что аспирант искусствоведческого факультета, сын директора Музея изящных искусств, внук хранителя великокняжеского мюнц-кабинета Женя Зюрин и выпускница медицинского института приусадебная девушка Виля Боршть решили пожениться. Решение это не вызвало у окружающих ни малейшего недоумения: Женя подавал надежды, а Виля, по единодушному мнению знакомых молодых людей, их вполне оправдывала. Женя был интеллигентен, Виля – красива, Женя имел городскую прописку в шестом колене, Виля – приусадебный участок достаточного для будущего размера.
Свадьба была сыграна с присущей полудворянскому роду Зюриных-Мышевецских изысканностью и при наличии всех возможных даров приусадебной жизни семейства Борштей.
Папа Боршть прошелся по родовому гнезду Зюриных в гопаке, разбив при этом реликвию искусствоведческой семьи – саксонскую статуэтку «Нагая пастушка и агроном», а мама Боршть, прижав к себе при расставании Леокадию Витальевну Зюрину-Мышевецскую, от полноты чувств вывихнула ей ключицу и разорвaлa воротник из валенсьенских кружев. Впрочем, понесенный ущерб был возмещен приобретением красавицы-невестки и большого количества свежих продуктов.
Засим стороны расстались: старики Боршти отбыли копать картошку, Зюрины-старшие – разменивать родовое гнездо.
Как известно, самый короткий из месяцев – месяц медовый. Он промелькнул со скоростью уходящих надежд, и наступили суровые, как необходимость зарабатывать на жизнь, будни.
Диссертация «К вопросу об игре светотени в искусстве неолита» – дело, которому Женя Зюрин решил посвятить себя всего, не считая того, что останется Виолетте, – была защищена в срок и с блеском, несмотря на то, что доступ к неолитическим материалам был затруднен большими слоями почвы.
Но триумф был недолгим гостем в новообразованной семье. Оказалось, что зарплаты искусствоведа хватает ровно на полтора средних размеров флакона духов, соответствующих положению жены кандидата искусствоведения, и две пачки печенья «Фанерное праздничное».
Виолетта нигде не работала, во-первых, потому, что училась варить суп из пакетиков, во-вторых, потому что не для того отдавала свое первое робкое чувство. А, в-третьих, потому что то заболевание, на лечении которого она специализировалась все шесть лет учебы, было распространено только среди маленького, но гордого племени, живущего в горных районах Новой Гвинеи. Отдаленность и гордость племени не давали никаких надежд на возникновение в скором времени эпидемии среди знакомых врача Зюриной-Боршть. Виолетта скучала.
Пытаясь, если не прокормить жену, то хотя бы снабдить ее необходимой парфюмерией, Евгений Николаевич принялся читать публичные лекции о неолитической цветотени.
Добросердечная женщина Евфросиния Придурко, заведующая планетарием, иногда запускала искусствоведа в темный зал, над которым загадочно светилось нарисованное небо. Но потом основные клиенты Евфросинии – парочки, искавшие уединения под искусственной луной, – начали жаловаться, что от голоса лектора Зюрина их сильно тянет в сон. Лекции мешали личной жизни клиентов, и зав. планетарием вынуждена была их прекратить.
Нужда явила свой лик молодой ячейке государства. И не раз уже, припав к благодатной груди мамы-Боршть в очередной их продуктовый приезд. Виолетта без чувства внутреннего протеста слушала рассказы о том, как здорово живет и хорошо выглядит Колька Пентюх – сосед Борштей по приусадебному участку.
Коля Пентюх был обвальщиком мяса на городской бойне, о чем ненавязчиво, но упорно напоминала каждый раз мама-Боршть.
Папа-Боршть пил горькую и при расставании с молодыми мрачно смотрел на согбенную под мешками и авоськами с провизией хилую спину зятька-кормильца.
Еще хуже обстояло дело с городской половиной семьи. Путем титанических усилий родовое гнездо было разделено, разорено и разменено. В результате размена молодые получили комнату в Доме № и виделись со старшими Зюриными совсем редко. Леокадия Витальевна, уличив Виолетту в незнании французского языка и отсутствии носового платка, тактично, но недвусмысленно отказала ей от дома.
Семья каждый день грозила из вновь созданной превратиться в свежераспадающуюся. Но тут судьба сделала очередной волшебный виток.
Серым и сырым вечером возвращался домой после очередной сорвавшейся лекции искусствовед Зюрин. Подходя к Дому №, он уже который раз с тоской оглядел фасад швейного гиганта, покосившуюся вывеску «Свежариба» и свисающие с ветвей акаций куски барахлона.
У подъезда, несмотря на поздний час, возилась дворничиха Власьева. Тетя Нюра. Кряхтя и поминая Бога и конец квартала, старушка пыталась привести в надлежащий вид подотчетный участок, царапая асфальт остатками метлы – ровесницы улучшения жизни.
«Судьба-метла!» – красиво подумалось Евгению Николаевичу. – Судьба – метла, а мы – мусор жизни, и метла нас метет!» и вдруг из красивой этой искусствоведческости родилось:
– Метла-судьба! Вот!
И, уже предчувствуя, вскричал, искусствовед Зюрин, легко грассируя – наследство дворянское сказывалось:
– Здо'ово, тетя Ню'а! Что ж метла так ста'а?
– Стара, батюшка, стара, – обрадовалась случаю пожаловаться Елизавета Егорьевна. – Не выдают ныне метел-веников. Не вяжут! Нету!
– Не вяжут! Не вяжут! Веников не вяжут! – запела душа, разгоняя сырость.
Редко приходит озарение к людям обыкновенным. Еще реже посещает оно кандидатов наук. Но тут будто молния блеснула! И, повеселев и помолодев, даже громко, на весь квартал, крикнул Евгений Николаевич:
– Вяжут! Ого-го-го! Вяжут веников, бабуля! – И, чмокнув обалдевшего смотрителя Власьеву в сморщенный ответственностью лоб, Женя Зюрин понесся домой.
Вечер того памятного дня, начавшись как многие другие до него, стал переломным в судьбе молодой четы. Несмотря на наличие высшего образования, Виля была отнюдь не лишена сообразительности. Особенно в вопросах практических. Тут уж сказывалась крепкая приусадебная закваска.
Полночи счастливая молодая пара обсуждала подробности задуманного, а потом… Потом, засыпая на худой, поросшей волосом, искусствоведческой груди, Виолетта впервые не увидела во сне крепкие, голые по бицепс руки Кольки Пентюха.
И вот настал момент, когда зашевелился в гробу Христофор Иоганныч Зюрин-Мышевецский, а за ним – и все остальные пращуры великого музейного рода.
Потомственный интеллигент Евгений Зюрин-Мышевецский вышел на высокую орбиту колхозного рынка.
Надо сказать, что если интеллигент уже решил трудиться, то дело будет. И дело пошло. Изучив объект – метлу и внеся в нее ряд существенных изменений эстетического порядка, Евгений Николаевич сделал шаг вперед в отечественном метлостроении.
Каждый пучок отечественного проса был элегантно и, вместе с тем, надежно перевязан лентой из все того же барахлона, собираемого тайно по ночам якобы прогуливающейся перед сном Виолеттой.
Сама же Виолетта, при содействии замаскированного в рваный тулуп искусствоведа, и осуществляла торговлю дефицитным товаром.
Зажатая между представителем народов малых, торгующих урюком, и представительницей народа великого, торгующего сушеными грибами, молодая чета производила на домохозяек отличное впечатление.
– Откуда товар, дедушка?
– Мы с У'алу, – поет Евгений Николаевич. – Испокон веку веники вяжем, с отца-п'адеда!
