Марика Становой - Рождение экзекутора
В памяти выплыла сказка: «Джи подобрал маленькое умирающее словечко… Собрал все пороки, всё зло мира и запер в экзекуторе…»
Крошка всхлипнула.
— Крошка, какая разница, что думают глупые кочевники? — Джи обнял фантомом и воображаемые руки прогладили теплом. — Главное, что ты — моя удачная крошка. Свободы нет ни у кого. Каждый должен держаться правил и рамок, иначе смерть. Я сделал для тебя невозможное. Ты свободнее любого глупого кочевника, который должен трудится с утра до ночи всю жизнь, чтобы прокормить себя и потомство. Который должен зарабатывать бонусы, чтобы было чем платить за лечение, и всю жизнь мучиться, что не успеет и умрет в глупых метаниях о том, что бы было, если бы он выбрал что-нибудь другое. Ты же единственно свободный человек Империи. Тебя ничто не ограничивает, кроме твоего решения жить. Любое несчастье и даже боль ты можешь превратить в любовь и удовольствие. И самое главное — я верю тебе. Можешь просканировать меня.
— Не надо… Я не хочу тебя проверять, — Крошка не могла говорить. Голос шуршал, как горячий песок… Голоса не было, сил не было, но говорить мысленно казалось еще хуже.
— Ты могла бы закрыться от моего скана, если не хочешь. Ты почти так же сильна, как я, — улыбнулся Джи, но убрал фантом и поправил ей кружевную пелерину. Ровно разложил по плечам.
— Опять проверяешь? Не хочу… — Крошка, не поднимая глаз, покачала головой. Вспомнила: — Это Кристофер был на Гайдере?
— Да, ты же узнала его. Он очень остроумно нашел способ твоей активации. Пригрел и использовал психа вроде себя самого.
— Я думала, я убила его.
— Он вовремя ушёл, — Джи взял ее лицо в ладони и поцеловал. — Экзекутор в момент пробуждения часто убивает всех вокруг. Ты же не хотела раскрываться со мной. Ты берегла меня. А Крис умница. Он всё организовал правильно. Не только вычистил дворец, то есть подготовил место и спас людей, но заметил, когда ты была близка к выходу за блок, и успел уйти. Ты убила только его помощника. Иди к себе и поменяйся в Стива. Потом я позову тебя. Не торопись, декады тебе хватит, — притянул к себе и шепнул на ухо, обволакивая теплом: — Ты моя любимая Крошка… Я сделал тебе величайший подарок — ты всегда можешь изменить чужие эмоции в своё удовольствие. Ты никогда не будешь одинока, люди всегда будут нужны тебе, а ты людям…
— Это ты называл якорем? — смогла прошептать.
— Нет, якорь — это основа поведения. Зная якорь можно управлять человеком без фантомов. У тебя это честность и долг. Я доволен тобой. Вызвать тебе Генри?
— Нет, я сама, — на секунду ухватилась за дверь — пол подозрительно качался под ногами. Уравновесилась и ушла.
Экзекутор не прощается.
* * *Вместо жил раскаленные нити,
Кости пеплом рассыпаны в прах.
Нет уж сил. Не твои даже мысли,
Твой с тобою остался лишь страх.
Голос умер. Отчаянье дымом,
Серой гарью струится из глаз.
Это всё. Всё твоё. Недвижимо.
Навсегда. Нет меня. Есть приказ.
Почему-то знание, что Джи намеренно отдал её Крису — больно ранило. Крис не побоялся пробуждения экзекутора, хотя она не давала клятвы Крису. А Джи испугался и выкинул в степь. Она присягала Джи, а он все равно не верил. Верил ли теперь? Лезть глубоко в мысли Джи не хотелось даже сейчас. Она всегда плавала поверху, там, куда он сам пускал её. Она никогда не пыталась нырнуть на самое дно. Тоже боялась? Прямо с детства боялась найти там что-то страшное? Оскорбить недоверием? Если он что-то прячет, значит лучше этого не знать? Она никогда не пыталась сканировать Джи глубоко, сама же была всегда открыта. Что ей скрывать? Она не император. Она не создает крошек одну за другой, пока не найдет нужную. Джи у неё один. Её якорь…
Но то, что Джи не верил ей и боялся, ранило больнее, чем пытки.
Крошка брела, с трудом держа скованное тело. Разучившись ходить, не умея дышать. Тащилась в одиночество своих комнат. Казалось, одно неловкое движение и она вытечет невидимым дымом из тела. А тело рассыпется в пыль, прах, развеется пеплом. Если она на мгновение вздохнет, если успокоит напряженные до дрожи мышцы, то тут же развалится, как поломанная марионетка, из которой выдернули веревочки. Связь между душой и телом выгорела, тело оглохло. Вместо сердца осталась пустота. В голове туманно плавали обрывки мыслей. Не понимая себя, не видя дороги, придерживаясь рукой за уворачивающиеся стены, натыкаясь на углы, она добралась к себе и там бессильно села и огляделась. Почему-то болела рука. Что-то её звало и она снова встала, наощупь подошла к шкафу. Не понимая зачем, и каждую минуту застывая, как робот с севшей батарейкой, открыла ящик застыла и зашептала:
— Я смысл жизни твоей, я воля твоя… Я зрение твоё и движение твоё…
Экзекуторский нож лежал на своем привычном месте, как будто он не сгорел вместе с ней в вулкане. Крошка слабо усмехнулась: пародия. Её жизнь бутафорская пародия. Дубли крошек и копии ножей. Дурная запись. Достала нож и прижала плашмя к груди. Холодная сталь пустила по телу волну ледяной изморози. Крошка осела на пол. Как в первый день. Даже, кажется, на то же самое место. Сидела и смотрела на нож, лежащий на раскрытых ладонях, и поняла, что замёрзла. «Любимая Крошка» — эти слова добивали… Холод шел изнутри и болела левая рука, как будто там росло нечто чужеродное и злое, выгрызающее и высасывающее плоть. Боль дергала ладонь, ввинчивалась в запястье. Вся её жизнь свернулась в кольцо, в ошейник, холодным металлом безнадежно сжавший горло. Каждый вздох давался с огромным трудом. Крошка запрокинула голову и прерывисто всхлипнула, пытаясь вздохнуть, но ледяной ошейник не отпускал, а легкие сжались в смёрзшийся узел.
— Крошка?
Генри! Дикое бешенство накрыло Крошку.
— Заткнись! — она зажмурила глаза и согнулась, прижимая к себе нож и пряча лицо между колен. Слова застревали, как колючие шарики. Не желали выпадать из спазматически сжатых челюстей и цеплялись за губы.
Генри прошёл в гигиенический угол и вернулся.
— Джи сказал ты будешь меняться в Стива, тебе нужна еда. Я наполнил ванну…
— Во-он! — захрипела.
Это невыносимое желание бросится к Джи, быть с ним немедленно, рвало кожу, взрывало сердце, бешено пульсировало во всём теле. Она любит его, она не может без него! Нет, это не любовь! Любовь не может быть так страшна и болезненна! Это одержимость! Безумное наваждение. Проклятье. Она не хочет! Ей не нужна такая любовь, такая ласка. Вблизи него она теряла себя. Когда Джи был рядом, то она переставала быть. Она превращалась в ничто… В воспринимающую мембрану существования Джи. Смогла бы она убить Джи? Она была уверена, что нет. Да, невыносимо хотелось прорвать ему грудь, воткнуть пальцы между рёбер, выломить каждое ребро с хрустом и криком, увидеть, как вздрогнут розовые доли лёгких и вырвать горячее, бьющееся и скользкое сердце! Раздавить в кулаке, чтобы тёплая кровь и раздавленные мышцы протекли между пальцами…
Смогла бы она жить, если бы Джи действительно умер?
Встала и легла в ванну. Уходя в горячую воду, положила нож на живот. Пытаясь впитать тепло, подставила больную ладонь под обжигающую струю… Боль перестала кусаться, но стала тяжело пульсирующей, давящей, словно в ладони вздувалось яйцо. Росла личинка. Злая личинка…
Боль, своя или чужая, может отвлечь. Может примирить с жизнью, дать близкую и легко достижимую цель. Принесёт не только опустошение, но и странное успокоение.
Крошка воткнула в ладонь нож, заикнулась и застонала, разрезая кисть, выпуская зло вон из своего тела, вымывая его кровью, уводя боль сердца в более острую, но успокаивающую и расслабляющую боль регенерации…
Эпилог
Джи еще какое-то время стоял, слушая, как Крошка неверными шагами и, почти теряя сознание от жалости к себе самой, бредет на место и опять бормочет стишки.
Кажется, получилось.
Наконец-то.
Но радости не было.
Долгожданный зреющий плод оказался несъедобным.
Но выглядит полезным.
Дурочка считает его трусом, но ни один трус не полезет на вершину Империи. А к тому же жалость способна привязать женщину еще сильнее…
Улыбнулся. Улыбка вышла мёртворождённой.
Стёр с лица неестественную гримасу.
Заставил себя ровным шагом выйти в кабинет и сесть за стол. Спина прямая, кулаки на коленях.
Эж бесшумно сервировал завтрак.
Нельзя расслабляться. Всё равно нельзя расслабляться. Как бы хотелось… Но нет, на вершине может быть только один.
Без селекции индивидуальностей люди превращаются в серую бесцельную массу. Нет индивидуальности — нет общего прогресса… Но как только возникает особь, озабоченная целью, так немедленно отрывается от общества, от семьи… Где и как найти баланс?
