Элеонора Раткевич - Таэ эккейр!
Лерметт застонал и вновь попытался приподняться. Из невесомой нежности звездного света вынырнуло лицо Эннеари – темное, сосредоточенное, усталое.
– Лежи спокойно, – повторил Арьен уже вслух, и его пальцы сжали виски Лерметта еще сильнее. Голос эльфа был непривычно глуховатым и утомленным. – Я не смогу правильно срастить раны, если ты будешь вертеться.
Тут только Лерметт все понял и вспомнил – и по лицу его так и хлынули жаркие слезы благодарности и скорби. Раньше он думал, что это просто говорится так для красного словца – жаркие слезы. Разве слезы бывают горячими? Ерунда сплошная. И лишь теперь он понял, что это не ерунда, а правда, несомненная и мучительная. Слезы, катившиеся по его щекам, были жаркими, жгучими, как его горе, и он не мог бы их удержать, даже если бы и хотел – впервые в жизни.
– Так не пойдет, – без всякого выражения пробормотал Арьен этим новым глуховатым голосом, и его пальцы скользнули вдоль висков Лерметта чуть вперед.
Повинуясь их движению, мир качнулся – или это принцу только так показалось? Качнулся, словно лодка на речной волне, и вновь выровнялся по-прежнему… нет, не по-прежнему! Лерметт не удержал своего горя, оно скользнуло за борт и кануло в глубину.
– Вот даже и не вздумай спорить, – с непривычной спокойной твердостью возразил Эннеари, когда Лерметт устремил на него обвиняющий взгляд. – Да, то, что я сейчас сделал, отвратительно. Зато, к сожалению, неизбежно. У тебя, знаешь ли, выхода другого нет. Ты не можешь позволить себе тратить силы на скорбь. Слишком их у тебя сейчас мало. А времени – и того меньше. Тебе не горевать надо, а лежать смирнехонько, пока твои раны не срастутся – а потом лететь в столицу, что есть духу. И решения там принимать, опять-таки не в горячке горя, а на трезвую голову. Чтобы лишнего не натворить. Вот как разберешься, один ли этот мерзавец измену затаил или за ним еще заговорщики стоят, как порядок наведешь – тогда и будешь отца оплакивать. Я ведь твою скорбь у тебя не отнял, а только отстранил на время. Пришлось.
– Да, – прошептал Лерметт, заново дивясь движению собственных губ и звуку своего голоса.
– Тебе нужно как можно скорее подняться – а горе исцелению мешает, сам ведь знаешь, – добавил Арьен.
– Но разве ты не…
– Нет, – покачал головой эльф. – Я тебя только сложил… хорошо сложил, волокно к волокну свел, осколок к осколку, у тебя даже шрамов не останется. Но теперь это все должно срастись по-настоящему. Такие глубокие раны заращивать полностью единым разом я пока еще не умею.
Теперь Лерметт понимал, что творилось с его телом. Он представил себе, как внутри него волоконца рассеченных мышц упрямо искали друг друга, чтобы воссоединиться, и ему сделалось жутковато.
– Одним словом, лежи и не вертись, – заключил эльф и, помолчав, добавил. – Тебе не холодно?
– Нет, – ответил Лерметт, только тут сообразив, что обнажен до пояса. Он лежал на расстеленном плаще, и даже под голову ему Эннеари ухитрился что-то пристроить – скатанную рубаху, не иначе… ну, или нечто в этом роде… и костер рядышком горит… костер? Да, костер Лерметт помнит… и тех, кто сидел возле него – тоже. Тех, кому безоружный Лерметт пытался продать свою жизнь как можно дороже… он скосил глаза, пытаясь высмотреть, что же Арьен с ними такого сделал – ведь их, как-никак, было двадцать человек – но не увидел вокруг никого. Ни единого тела. Даже трава, и та не примята.
– Это другой костер, – произнес Арьен, верно истолковав его недоуменный взгляд. – Я сначала перенес тебя, а уж потом за твои раны взялся. Неужто я стал бы тебя исцелять посреди этой… – Эннеари запнулся, и его слегка передернуло. – Этой бойни.
– Как… ты их… одолел? – Слова пока еще приходили на язык отчего-то не сразу, но Лерметт знал, что это ненадолго.
– Совсем не так, как собирался, – усмехнулся Эннеари, отнимая руки от его висков. – Помощник у меня выискался – могучий, не мне чета.
– Кто такой? – Эти два слова проскользнули сквозь горло уже лучше, значительно лучше.
– Белогривый, кому же еще быть, – сообщил Арьен. – Черному Ветру я велел себя дожидаться – вот он и ждал. А Белогривому никто никаких приказов не отдавал. Так разве он мог оставить тебя в беде? Не забывай, он ведь тебя выбрал.
Белогривый… да, Лерметт помнил не только свист стрел, но и ослепительную вспышку торжествующей ярости – как же мог он даже на грани сознания не распознать зов своего скакуна!
– Притом же у него здесь был магнит еще и другого рода, – добавил Эннеари, улыбаясь. – Куда как притягательный.
– Это какой? – удивился Лерметт.
– А ты сам посмотри, – посоветовал Арьен, улыбаясь еще шире. – Да не туда, правее.
Лерметт посмотрел правее, и глаза его распахнулись изумленно и весело. Зрелище, открывшееся его взору, всяко заслуживало того, чтобы его увидеть. Мышка, хотя и утомленная еще недавней скачкой, вовсю наслаждалась своей негаданной участью. Она то и дело пускалась рысцой, одновременно неуклюжей и грациозной, и отбежав в сторону самую малость, оборачивалась и невинно косила назад темным влажным глазом – да Лерметт поклясться был готов, что она хлопает ресницами, совсем как молоденькая горничная, которая отлично знает, что делает, но притворяется, что никакого понятия не имеет. Устоять перед подобным призывом не было решительно никакой возможности, и рыжий ухажер мгновенно откликался на манящий взгляд дамы его могучего лошадиного сердца. Белогривый шумно вздыхал, одним мощным прыжком преодолевал расстояние до кокетливо вздрагивающей Мышки, фыркал и нежно опускал голову ей на холку – для чего ему приходилось изрядно сгибать шею, учитывая разницу в росте. На несколько мгновений Мышка замирала от удовольствия, затем выскальзывала из-под ласк своего кавалера и впритруску повторяла маневр.
– Что он в ней нашел?! – вырвалось у Лерметта. Действительно, более гротескной парочки, нежели статный красавец Белогривый и низкорослая мосластая косолапенькая Мышка с мохнатыми щетками так сразу, с ходу, пожалуй, и не придумаешь.
– Извечный мужской вопрос, – с шутливым вздохом развел руками Эннеари. – Иногда на него даже удается получить ответ. Но только не в этом случае. Со мной этот рыжий мерзавец просто отказывается разговаривать. Вообще. Демонстративно.
– Почему? – полюбопытствовал Лерметт, не без труда отведя взгляда от галантных перипетий лошадиных взаимоотношений. Белогривый, ничего не скажешь, знал толк в ухаживании – изысканном и церемонном, без спешки и суеты. Мышка млела, проникаясь величием его чувств, и делала вид, что ну вот совсем не торопится сдаться.
– Да потому, что я не взял его с собой, – объяснил Эннеари. – Между прочим, он кругом прав. Мы дозволили тебе уехать без него, хотя он тебя выбрал – да этого одного довольно, чтобы он почел себя оскорбленным. Мало того, я тебе на выручку поехал, а его с собой взять не догадался. Это наше с тобой счастье, что он турнул за мною следом, не спросясь. Там все-таки двадцать человек было – и не сказано, что я сумел бы их всех положить так, чтобы ни один тебя не успел прирезать.
Лерметт нахмурился – но не от воспоминания о чудом миновавшей его смерти.
– Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, – вздохнул он.
Именно в это мгновение Ренган, король эльфов, взял в руки чашу и наполнил ее водой из родника.
Чаша эта была единственной в своем роде – второй такой, хоть полсвета переверни, и то не сыщешь. При виде нее любой Мастер Чаш за голову бы схватился. Любой – но не Ренган. Ибо чаша эта была изделием рук Лавелля. Великого шута Лавелля. Самого лучшего друга, какого только может повстречать на своем жизненном пути человек ли, эльф ли… да кто угодно! Замечательный, великий, прекрасный, гениальный и нелепый – что ж, чаша была своему создателю вполне под стать. Ренган, как ни пытался, так и не смог понять – то ли Лавелль и в самом деле настолько не умеет резать по дереву, то ли он просто-напросто притворился и морочит друга шутки ради… ради одной из своих небрежных и восхитительных шуток, для которой Ренган, не колеблясь, отдал бы все свое эльфийское долголетие, только бы услышать такую шутку еще раз. Скорее все-таки второе: ведь шут – это человек, который умеет все на свете гораздо лучше тех, кто зарабатывает себе этими умениями на хлеб, но притворяется, что не умеет вовсе. Скорее всего… но руку на отсечение Ренган, пожалуй, давать бы не стал: ведь с Лавеллем никогда нельзя знать наверняка.
Чаша была на изумление кривобокой, перекошенной, кое-где примятой, а с одного края ее словно бы тяпнул зубами неведомый чудо-зверь, отхапав изрядный кусок – отчего казалось, что чаша гримасничает. Нет, сотворить подобное преднамеренно попросту невозможно… или все-таки возможно? А впрочем, какая разница? Чаша была сердечно дорога Ренгану, как дорог был ему и сам Лавелль. А еще с этой чашей лучше, чем с любой другой, удавалась волшба. Какая угодно, даже простейшее превращение напитков. Ренган был мастером, и из его рук выходили изделия, поражающие своим совершенством – а кривенькая чаша словно бы ухмылялась всем его усилиям, легко принимая любые чары. Ренган помнил, как Лавелль, прислонясь к огромной сосне, говаривал, принимая от Ренгана чашу с золотистым эльфийским вином: «Нет уж, от золота, даже и жидкого, я не пьянею, так что уволь. Мне бы лучше чего потемнее». И нежное искристое золото в чаше послушно темнело, превращаясь в красное до черноты вино из тех сортов, что возделывают на виноградниках дальнего юга Сулана.
