Элеонора Раткевич - Таэ эккейр!
Эннеари с трудом удержал вздох изумления. Представить себе мосластого шута похожим на эльфа он еще мог – но вот представить себе своего отца сидящим с этим шутом в кабаке…
– С ним легко было, с Лавеллем, – мучительно произнес король. – Так легко… ни с кем на свете… ни с кем! И такое понимание… не с полуслова даже, а… не знаю, не могу сказать. Столько ума, сердечности, отваги… я такого величия души ни в одном короле не встречал. Никогда больше у меня такого друга не будет. Никогда. Я ведь клятву эту злополучную в свое время для того и придумал, чтобы его злейшего врага следом за ним в Долниу не допустить… а потом и вовсе позабыл о ней.
Впервые в жизни Арьен пожалел, что не родился человеком. Вот этим самым шутом Лавеллем. Потому что он бы сумел понять – а Эннеари теперь уже окончательно перестал понимать что бы то ни было.
– Но тогда почему же? – Арьен тряхнул головой, и синяя полоса соскользнула с его глаз прочь. – Отчего же нам не водиться с людьми, если среди них бывают такие достойные создания? Отчего ты мне не велишь…
– Ах, отчего? – Король тоже тряхнул головой, не замечая, что повторяет движение своего сына в точности. – Ты еще не сообразил? Изволь. Оттого, что познакомился он со мной девятнадцати лет от роду, а умер всего шестидесяти восьми. Сорок девять лет – всего-то сорок девять – и он ушел навсегда. Только на год свою жену и пережил. Всего сорок девять лет, подумай – оглянуться не успеешь, а его не стало. А прежде того я видел, как он стареет… год от года… быстро, так быстро! Его больше нет. – Голос короля сделался почти по человечески сиплым. – И это такая боль… они слишком быстро уходят от нас, сынок. И оставляют нас с нашей болью, с нашей тоской. Этот твой принц, он… я не хочу, чтобы ты виделся с ним. Не так ты долго с ним и знаком… забудешь. А не забудешь, так помнить его станешь молодым и сильным – и никогда не увидишь его ветхим и дряхлым. Ты не знаешь, что такое эта тоска… ничего ты не знаешь! Я никогда не презирал людей, только вид делал… а парень этот чист, как ручей, и силен, как река – да я никогда бы и в мыслях на самом-то деле не посмел… но я оскорблял его, чтобы он уехал… потому что я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из вас изведал эту боль… я не хочу, чтобы тебе было так больно, сынок…
Эннеари шагнул к отцу и крепко обнял его. Король вздрогнул от внезапной надежды: на тот миг, когда щека сына коснулась его щеки, ему показалось… но он тут же понял, что ему всего лишь показалось.
– Знаешь, – с непонятной усмешкой произнес Арьен, – он ведь не обиделся. Он уехал, чтобы ты на меня не гневался.
Черный Ветер положил морду на хозяйское плечо и ласково выдохнул прямо в лицо королю.
– Чтобы не причинять мне боли раздором с отцом, – добавил Эннеари. – Хотел бы я знать, за что вы оба меня так любите, а?
– Ты был прав, – помолчав, ответил король. – Я тебя отпущу. Езжай.
Он снова вскинул голову, прищурился, усмехнулся и с силой фыркнул прямо в морду оторопевшему жеребцу.
Я догоню его, думал Эннеари, сжимая коленями бока Черного Ветра. Непременно догоню. Он ведь не на Белогривом уехал. А Мышка… что – Мышка! Далеко на ней не ускачешь. Лерметт ведь не кузнечик, право, чтобы скачки на мышах затевать.
Вороной послушно перешел на мощный ровный галоп. Эннеари и этот аллюр казался недостаточным – однако встречный ветер охлестывал его по щекам так лихо, что эльфу поневоле приходилось признать, что двигаться быстрее, пожалуй, что и невозможно. Днем он еще мог бы попытаться – но сейчас, в темноте почти полной… скорее бы луна взошла! Нет, в самом деле – и где эту шалую небесную привереду носит?
Впрочем, нет худа без добра. Лерметт не эльф, а серая скромняга Мышка – не Белогривый. Навряд ли принц в таких потемках погоняет кобылку… навряд ли он и вовсе остался в седле. Разве что обида его слишком сильна… хотя нет, Лерметт не из тех, кто дает волю собственным обидам. Даже для человека он не по летам сдержан. Ни разу он не позволил себе в присутствии Эннеари вспылить всерьез или по-настоящему обидеться. Так это в присутствии Эннеари – а наедине с собой? Что, если оскорбленное достоинство заставляет Лерметта гнать лошадь все быстрее, даже не замечая того, покуда усталость не вынудит несчастную Мышку остановиться? Да, но тогда ему волей-неволей придется расположиться на привал – а значит, Эннеари его наверняка догонит.
Внезапно Черный Ветер вздыбился на полном скаку, вновь опустился на все четыре копыта и замер, как врытый в землю – в то самое мгновение, когда Эннеари уже поднял руку, чтобы натянуть поводья.
Эльф и сам не мог бы сказать, что заставило его прервать бешеную скачку. Может, какой-то дальний звук, неразличимый для слуха, не достигающий сознания, но все же внятный для снедающей его тревоги – посторонний звук, исподволь вплетенный в топот копыт по мягкой траве, звук, которого не должно быть, чуждый нерушимой тишине ночного перевала? Или запах дыма – нет, пока еще только призрак запаха? Или неуловимо иное колыхание теней – иное, не такое, какое должна отбрасывать восходящая луна? Человеку даже и представить себе трудно, сколько может увидеть, услышать и учуять эльф там, где людям или гномам не заметно ничего. А уж эльф, чьи чувства десятикратно обострены томительным беспокойством, в котором он и сам себе признаться не хочет…
Эннеари бесшумно соскользнул с седла.
– Жди, – приказал он еле слышно.
Черный Ветер низко склонил голову в знак согласия. Эннеари вдохнул глубоко, выдохнул и пустился бегом. Порыв его был настолько внезапным и безотчетным, что он и сам не сразу понял, что заставило его покинуть седло и кинуться опрометью невесть куда. И только на бегу уже Эннеари сообразил: Черный Ветер поднялся на дыбы – но не заржал! Вороной не издал ни звука. Это плохо. Это очень плохо. Это значит, что впереди – враг. Впереди тот, кто ни в коем случае не должен услышать конского ржания, топота копыт… кто вообще ничего не должен услышать. Именно эта мысль и погнала Эннеари бегом прежде даже, чем он успел ее осознать – а осознав, он лишь с неимоверным трудом подавил дикое желание мчаться сломя голову, что есть духу. Эннеари не боялся, что его заметят, но он боялся не успеть. Ведь если там, впереди, враг… но именно поэтому Эннеари и не может, не должен бежать на пределе сил! Что толку домчаться до цели лишь затем, чтобы свалиться в полном изнеможении! Поневоле приходится смирять собственное тело, желающее не то, что бежать – лететь! – сколько бы ни подхлестывала его неуемная тревога. Нельзя тратить силы попусту – их должно хватить не только на бег, но и на сражение… а прежде того еще и на поиски. Эннеари должен найти, где укрылись враги, где они расположились на постой, где разожгли костер – как бы он ни был хитроумно упрятан, какие бы умельцы его ни раскладывали…
Нет, костер этот раскладывали определенно не умельцы. Эннеари не смог бы ответить, что он заметил прежде – золотистый глаз пламени или прозрачный серый палец дыма, лениво щекочущий звездное небо. От изумления эльф даже остановился. Надо же – совсем ведь не таятся. Что это – полная неспособность делать самые простые вещи? Или предельная, нерассуждающая наглость – торжествующая наглость подонков, нерушимо уверенных в полной своей безнаказанности?
К сожалению, второе, мрачно подумал Эннеари. О неумелости тут нет и речи. Неумехи не смогли бы захватить Лерметта… во всяком случае, взять его живым уж точно не смогли бы. Хотя… о каком умении может идти речь, если нападают двадцать на одного, безоружного, да притом из засады? Да и разве ускачешь на уставшей за день приземистой крестьянской кобыленке от всадников на свежих отборных лошадях? Эх, вот будь у Лерметта под седлом не серенькая Мышка, а Белогривый – только бы погоня его и видела! Конечно, Мышка держалась доблестно – ишь, круп весь в мыле, поглядеть, так и то вчуже жалость берет. Но разве косолапой бедолажке вынести седока из такой заварухи!
Эннеари, укрытый зарослями кустарника и темнотой, особенно непроглядной для тех, кто стоял в круге света возле костра, сам видел их ясно и отчетливо – и сидевших чуть поодаль, и пустивших флягу с вином по кругу… а что, после успешно завершенной поимки вполне можно себе и позволить! Но особенно отчетливо был виден крупный широкоплечий человек средних лет, у ног которого лежал связанный Лерметт.
Принц дышал тяжело и неровно. Белая его рубашка была почти сплошь залита кровью. Огромное, почти во всю грудь кровавое пятно то вспыхивало ярко-алым в сполохах костра, то делалось едва ли не черным. И точно так же алое сменялось черным на левой половине лица. Эннеари, едва увидев лицо друга, судорожно стиснул зубы: он был совершенно уверен, что это было проделано латной перчаткой – той самой латной перчаткой, которую широкоплечий сейчас держал в руках.
Вот в эту минуту к Эннеари мог бы подойти кто угодно, нимало не таясь, и горло ему перерезать – никого и ничего он бы не заметил, даром, что эльф. Не смог бы заметить. Есть события, которые поглощают все душевные способности без изъятия, без малейшего остатка.
