Стивен Кинг - Двери Между Мирами
– Примерно к восьмидесятому году вы все станете себя так называть, – сказал Эдди. – Когда я был пацаном, назвать черного парня негром было все равно, что ввязаться в драку. Ну, как черножопым обозвать.
Одетта с минуту неуверенно смотрела на него, потом опять покачала головой.
– Тогда расскажите мне про кирпич.
– Выходила замуж мамина младшая сестра, София, – начала она. – Правда, ма всегда звала ее Сестрица Синька – очень уж та любила синее. Или, как выражалась мама, по крайней мере «воображала, будто любит». Поэтому я всегда, даже до того, как мы познакомились, звала ее Тетей Синькой. Венчание было просто прелесть, а после устроили вечеринку. Я помню все подарки! – Она рассмеялась. – В детстве подарки всегда кажутся такими чудесными, правда, Эдди?
Он улыбнулся.
– Ага, это вы верно подметили. Подарки всегда помнишь, что свои, что чужие.
– В то время мой отец уже начал хорошо зарабатывать, но я знала только, что мы преуспеваем. Так это всегда называла мама. Однажды я рассказала ей, что девочка, с которой я играла, спросила, богатый ли у меня папа. Мать объяснила: если кто-нибудь из моих приятелей когда-нибудь снова задаст мне этот вопрос следует отвечать именно так: мы преуспеваем. Поэтому родители смогли подарить Тете Синьке прекрасный фарфоровый сервиз. Помню…
Голос Одетты дрогнул. Рука поднялась к виску и рассеянно потерла его, словно там зарождалась головная боль.
– Что помните, Одетта?
– Помню, мама подарила ей напамять.
– Что?
– Простите, у меня разболелась голова. От этого язык заплетается. И вообще не пойму, зачем я все это вам рассказываю.
– Вам неприятно?
– Нет. Мне все равно. Я хотела сказать, что мама подарила ей особую тарелочку. Белую, с вьющимся по краю нежным синим узором. – Одетта едва заметно улыбнулась. Эдди подумал, что улыбка не совсем спокойная. Воспоминание о тарелке напамять чем-то тревожило Одетту, и то, что близость, реальность – злободневность – этого воспоминания словно бы затмили ту крайне странную ситуацию, в которой очутилась Одетта, ситуацию, которая заслуживала если не полного, то преимущественного ее внимания, обеспокоило юношу. – Я вижу эту тарелочку так же ясно, как сейчас вижу вас, Эдди. Мать вручила ее Тете Синьке, а та расплакалась и никак не могла перестать. По-моему, похожую тарелочку тетя уже видела, правда, давно, когда они с мамой были маленькими, и, разумеется, их родители не могли позволить себе купить такую вещицу. Ни ей, ни тете в детстве ничего напамять не дарили. После вечеринки Тетя Синька с мужем на медовый месяц отправились в Грейт-Смоукиз. Они поехали поездом.
– В вагоне «Джима Кроу», – сказал он.
– Правильно! В вагоне «Джима Кроу»! Вот где в те дни ездили и ели негры. Вот что мы пытаемся изменить в Оксфорд-Тауне.
Она глядела на Эдди, почти наверняка ожидая настойчивых уверений в том, что она здесь, но Эдди снова попался в паутину собственных воспоминаний: мокрые пеленки и эти два слова. Оксфорд-Таун. Но внезапно пришли другие слова, одна-единственная строчка, и все-таки он сумел вспомнить: ее, повторяя снова и снова, напевал Генри; напевал, пока мать не сказала: будь любезен, замолчи, дай послушать Уолтера Кронкайта.
…Ах, лучше б расследовать дело скорей… Вот какие это были слова. Их монотонно, в нос, напевал Генри. Эдди попытался вспомнить еще что-нибудь, но не сумел. Собственно, удивляться было нечему – тогда ему не могло быть больше трех лет. Ах, лучше б расследовать дело скорей. От этих слов Эдди пробрал озноб.
– Эдди, с вами все в порядке?
– Да. А что?
– Вы задрожали.
Он улыбнулся.
– Ну, значит, по моей могилке гуляет Дональд Дак [внезапно вздрогнув, англичане и американцы говорят: «по моей могиле прошел гусь». Дак (duck), англ. – утка].
Одетта засмеялась.
– Ну, как бы там ни было, свадьбу я, по крайней мере, не испортила. Неприятность произошла, когда мы пешком возвращались на станцию. Мы переночевали у подруги Тети Синьки, а утром отец вызвал такси. Такси приехало почти сразу, но когда шофер увидел, что мы – цветные, то укатил, да так быстро, точно у него полыхала голова и уже занималось мягкое место. Подруга Тети Синьки еще раньше ушла на вокзал с нашим багажом – багажа была уйма, ведь мы собирались провести неделю в Нью-Йорке. Помню, отец сказал, что ждет – не дождется, чтобы увидеть, как засияет моя мордашка, когда в Центральном Парке пробьют часы и зверюшки затанцуют. До станции, сказал он, спокойно можно дойти пешком. Мать мигом согласилась – отличная мысль, тут не больше мили; будет очень приятно размять ноги после того, как мы уже просидели три дня в одном поезде и еще полдня просидим в другом. Отец отозвался – да, к тому же погода великолепная… но, кажется, я и в пять лет понимала – отец в бешенстве, они с мамой боятся вызвать другое такси, поскольку опять может произойти то же самое.
И мы зашагали по улице. Я шла у внутреннего края тротуара (мама опасалась, как бы мне не оказаться слишком близко к потоку машин) и, помнится, гадала, что имел в виду папа – неужели, когда я увижу те часы в Центральном парке, лицо у меня вправду засветится, и не больно ли это будет. Вот тут-то мне на голову и свалился кирпич. На какое-то время все окуталось тьмой. Потом начались сны. Яркие, живые сны.
Одетта улыбнулась.
– Как этот, Эдди.
– Кирпич упал сам или кто-то его сбросил?
– Никого так и не нашли. Полиция (мама рассказала мне об этом намного позднее, мне уже было лет шестнадцать) отыскала место, откуда, по их мнению, взялся этот кирпич – но он оказался не единственным, которого там недоставало, а еще больше было сидящих неплотно, кое-как. Под самым окном пятого этажа в многоквартирном доме. Дом предназначался к сносу, но, конечно, служил пристанищем куче народа. Особенно по ночам.
– Ясное дело, – сказал Эдди.
– Никто не видел, чтобы кто-то выходил из здания, и дело пошло по разряду несчастных случаев. Мать говорила, что думает, будто это и есть несчастный случай, но, по-моему, она кривила душой. Она даже не потрудилась попробовать объяснить мне, что думал отец. Оба они еще очень переживали из-за того, как таксист укатил, едва поглядев на нас. Это больше, чем что-либо другое убедило их, что наверху кто-то был. Он просто выглянул в окно, увидел, как мы подходим, и решил скинуть на черномазых кирпич. Скоро появятся ваши омарообразные?
– Нет, – сказал Эдди. – До темноты – нет. Выходит, первое ваше соображение – что все это коматозный сон типа тех, какие были, когда вас шарахнуло кирпичом. Только вместо кирпича на этот раз было что-то вроде полицейской дубинки.
– Да.
– А другое?
Лицо и голос Одетты были довольно спокойными, голова же полна отталкивающих, безобразных картин; они стаей диких гусей проносились перед ее мысленным взором и все представляли собой одно: Оксфорд-Таун, Оксфорд-Таун. Как там было в песенке? Двоих под луной укокошил злодей; Ах, лучше б расследовать дело скорей. Не совсем точно, но близко к тексту. Близко.
– Я могла сойти с ума, – сказала она.
Первым, что пришло Эдди в голову, было: Одетта, если вы думаете, что сошли с ума, вы рехнулись.
Однако по краткому размышлению молодому человеку показалось, что такая линия аргументации невыгодна.
Поэтому Эдди не стал ничего говорить и некоторое время молча сидел подле инвалидного кресла Одетты: колени подтянуты к груди, пальцы обхватили запястья.
– Вы действительно не могли жить без героина?
– И не могу, – отозвался Эдди. – Это все равно, что быть алкоголиком или баловаться крэком. Не та штука, с которой можно когда-нибудь завязать. Знаете, бывало, слышишь это, а в голове – «ну да-да-да, конечно». Но теперь я понял. Меня еще тянет к нему, – наверное, какая-то частица во мне будет всегда тянуться к героину, но физиологическая часть позади.
– Что такое «крэк»? – спросила Одетта.
– В вашем «когда» это еще не придумали. За основу берется кокаин. Правда, это все равно, что превращать тротил в атомную бомбу.
– Вы так делали?
– Господи Иисусе, нет. Мой профиль – героин. Я ведь уже рассказывал.
– Вы не похожи на наркомана, – заметила Одетта.
Эдди и в самом деле чувствовал себя великолепно – если оставить без внимания предательский запах, поднимавшийся от его тела и одежды (молодой человек получил возможность ополоснуться – и ополоснулся, простирнуть одежду – и простирнул, но без мыла ни одно, ни другое нельзя было сделать как следует). Волосы юноши (когда в его жизнь ступил Роланд, они были короткими – «так лучше проходить таможню, голуба»… ну и классной же хохмой это обернулось!) пока еще сохраняли сносную длину. Каждое утро он брился острым лезвием ножа Роланда, поначалу робко, но все более смело. Когда Генри отправлялся во Вьетнам, Эдди был слишком юн, чтобы бритье составляло часть его жизни, – впрочем, тогда оно и Генри обременяло не Бог весть как; бороду брат так и не отрастил, но иногда проходило дня три-четыре, прежде чем ворчанье ма заставляло его «скосить жнивье». Однако вернувшись, Генри оказался просто помешанным на бритье (так же ревностно он относился к нескольким другим вещам: припудриванью ног присыпкой после душа, чистке зубов по три-четыре раза на дню с последующим полосканием рта, к непременному аккуратному складыванью одежды). Таким же фанатиком он сделал и Эдди. Щетина выкашивалась каждое утро и каждый вечер, и теперь эта привычка глубоко сидела в Дийне-младшем вместе со всем прочим, чему он научился у Генри. Включая, разумеется, и то, для чего требовалась игла.
