Владислав Кетат - Стать бессмертным
— И, в первую очередь, для вас, — не без яда уточняю я.
— Поверьте, и для вас тоже.
— И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.
— Ах да, мораль… — Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. — Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?
— Конечно, хорошо, — отвечаю я. — Чего в этом может быть плохого?
— Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности — аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.
— Именно так, и обязательно бесплатно, — подтверждаю я.
Рыжов удовлетворённо потирает руки.
— Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?
— Перенаселение, надо полагать.
— И к чему оно приведёт?
— К войне.
— Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.
Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.
— Что молчите? — интересуется Рыжов. — Решение ищите?
— Ищу, да не нахожу.
— И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные — общий знаменатель встречается только в арифметике — для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.
— Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?
Рыжов кивает.
— Так что же делать, Евгений Иванович?
— Ничего.
— В смысле?
— В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?
— Большую часть.
— Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное — чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.
Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.
— Допустим, вы правы, — говорю я. — Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?
— Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, — спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.
— Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?
Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…
— Мне, Алексей, ещё не захотелось, — говорит он и отводит глаза, — но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.
Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:
— Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.
Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать — услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те — уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние — советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.
Недалеко от главного входа, в жёлтом свете зажжённых окон я различаю знакомую фигуру в чёрном. Делаю приветственный взмах рукой, но Лена не реагирует. Вспыхнувшая секунду назад радость встречи мгновенно гаснет и сменяется нехорошим предчувствием, когда я замечаю, что Лена внимательно, и как-то не по-доброму, всматривается в лицо моего спутника.
— Здравствуй, Алёна, — говорит Рыжов, — давно не виделись.
36. Алексей Цейслер. Финал апофеоз
— Алёна, ты чего не здороваешься? Забыла?
Лена переводит ошалелый взгляд с Рыжова на меня.
— Ты с ним?
— В каком-то смысле, — отвечаю я, — мы…
— Мы коллеги по работе, — заканчивает мою мысль Рыжов, — служим на одной кафедре. А вы, я так полагаю, знакомы…
Смотрю на Рыжова, потом на Лену, потом снова на Рыжова. Никогда не относил я себя к тугодумам, но тут какой-то дикий ступор сковывает мой мозг. Никак не могу понять, что происходит.
— Так вы, значит, тоже? — только через несколько долгих, невыносимо долгих секунд проговариваю я. — И когда только успели?
— Алексей, я думал, вы понятливее, — говорит Рыжов, — мы с Алёной были знакомы раньше. В Москве.
— В Москве-е-е-е…
— Да, в Москве-е-е-е, — передразнивает меня Лена. — Дошло, наконец. Ты хоть знаешь, кто рядом с тобой стоит?
— Он знает, — говорит Рыжов, — но… но какое это имеет значение? И вообще, что ты здесь делаешь?
— Я? — Лена поворачивается к Рыжову. — Я здесь живу, а что здесь делаешь ты? Ты же…
Лена осекается на полуслове и замолкает.
— Всё ясно. — Рыжов делает маленький шажок в сторону, одновременно вынимая из карманов руки. — Вообще-то я практически не сомневался в том, что это сделала ты, просто я никак не мог заставить себя в это поверить. Зачем, можешь объяснить?
Лена молчит. Но на её лице нет ни грамма раскаяния, только какая-то дикая, степная злость.
— Я всё понимаю, — не меняя тона, продолжает Рыжов, — расстроенные чувства, оскорблённая невинность, но ты же меня чуть не убила. Я если бы я умер там, ты бы смогла с этим жить?
— А ты, можешь с этим жить? — со злостью в каждой букве произносит Лена. — Когда остальные умирают?
— Каждому своё, Алёнушка… — разводит руками Рыжов.
— Ах ты, сука!
И Лена по-женски неуклюже, наотмашь лупит Рыжова по лицу. Срубленной головой Рыжовская шапка валится в сугроб, самого Рыжова качает в сторону, но он ловко выравнивается и по-боксёрски уходит в глухую защиту, так что следующий Ленин удар цели не достигает и приходится по рукам.
— Гадина! — кричит Лена и пускает в ход ноги. Высокими и зубастыми своими сапожищами на шнуровке, которые всегда наводили меня на мысли о женском доминировании, дубасит она профессора Рыжова по его худым ляжкам. К такому повороту боя профессор, судя потому, как неумело он пытается прикрыться согнутой в колене ногой, не готов. Лена же, напротив, наносит удары, насколько я могу судить, достаточно профессионально. «Где, интересно, научилась?» — думаю я.
— Алексей, помогите же мне! — стонет Рыжов. — Я один с ней не справлюсь!
— Да! Помоги ему! — не унимается Лена. — Предатель!
Ленин крик приводит меня в чувство. В один прыжок я оказываюсь у Лены за спиной, хватаю её в охапку, отрываю от земли, но она всё же успевает напоследок лягнуть Рыжова в его профессорский пах. Судя по тому, как охает и прыгает на месте после удара последний, весьма удачно. Не размыкая объятий, поворачиваюсь к подбитому Рыжову спиной, и только тогда опускаю Лену на землю. Она дёргается, пытается высвободиться, а когда понимает, что из этого ничего не выйдет, топчет мне ноги. Сапогами.
— Успокойся, прошу тебя, — перескакивая с ноги на ногу и стараясь не терять самообладания, говорю я ей прямо в ухо, — успокойся, давай поговорим!
— Пусти, гад! — шипит она в ответ.
— Успокоишься, тогда отпущу.
Лена делает вид, что подчинилась, на секунду затихает, я — дурак — на это ведусь, ослабляю хватку и тут же огребаю слева ледяную пощёчину.
— За что, чёрт?
— За всё хорошее! Ненавижу тебя! — кричит Лена и наградив меня ещё одной пощёчиной, на этот раз справа, убегает в темноту.
— Я-то тут причём! — кричу я ей в след.
«Почему я не бегу за ней? — думаю я. Ведь, по идее, должен. Догнать, остановить, успокоить, упасть перед ней на колени…» Но я не двигаюсь с места. Стою. Словно вмёрзший в арктический лёд «Челюскин».
