Клод Лалюмьер - Витпанк
Это совершенно необходимая часть переживания — похищенный сам должен ощутить, как зонд проникает в его анальное отверстие. Разумеется, мы полагались на силу внушения: после того, как мы показали ему объект и перевернули лицом вниз, чтобы затруднить ему зрительное восприятие, я фактически собирался ввести ему свой палец. Намазанная вазелином резиновая перчатка уже была на моей руке.
Однако прежде, чем Зонд вступил в действие, произошла заминка. Когда у тебя на голове маска, не так-то просто видеть, что находится справа или слева. Мы как раз заново отключили Гласса, чтобы позволить себе короткую передышку и чашечку чая из термоса… и тут раздался какой-то неясный звук. Я принялся нетерпеливо возиться с маской, и в это же время почувствовал короткую острую боль в ляжке — возможно, какое-нибудь жалящее насекомое.
Когда я наконец-то стянул со своей головы эту душную штуку, я увидел, что Маккей лежит на полу. Над ним клубился туман. Вначале я подумал, что он, должно быть, случайно нюхнул отключающего вещества. Все вокруг было каким-то расплывчатым, стены палатки мерцали. Парень улыбался мне. Вряд ли возможно, чтобы маска могла улыбаться.
Я велел ему убрать эту дурацкую штуку — не знаю, имел ли я в виду маску или улыбку. Он предложил мне сделать это за него, и хотя вначале я протянул к нему руку, охваченный слепым гневом на его дурацкие игры, меня внезапно охватил страх, что, если я прикоснусь к этой огромной голове, то под моей рукой окажется живая плоть. Нет. Я что-то произнес вслух — возможно, это было какое-нибудь несуществующее слово. Что это там? Тело Гласса тает, стекая вниз со стола? Нет…
Дальше у меня пробел в памяти. Частичная амнезия является весьма характерной чертой подобных ситуаций. Все вокруг то наваливалось на меня, то выплывало из фокуса. Я помню, что ощутил еще один укус, и на этот раз понял, что это игла. К этому времени я уже был прижат к холодной сырой ткани пола палатки, кашляя в созданном нами искусственном тумане. Настойчивые пальцы дергали за мой белый, в обтяжку, инопланетный костюм.
Внутри моего черепа все клубилось, складываясь в теснящиеся хаотические образы, среди которых трепыхалась глупая настойчивая озабоченность — был ли шприц как следует простерилизован? Сам я всегда подхожу к этому очень добросовестно…
Что я знал об этом парне? Это был его первый выход на дело. Я почти не встречался с ним прежде. Они могут принимать любую форму по своему выбору.
Эти глаза.
Он сказал…
Я не могу припомнить всего, что он сказал. Этот скополаминовый коктейль специально предназначен для того, чтобы сбивать с толку. Тонкий голос сообщил мне, что мы играем в опасную игру. Более чем один раз он повторил: «Моя сестра». Я подумал о сестринских планетах, о сестрах-кораблях, отблескивающих серебром, что делают безынерционные повороты и дразняще уворачиваются от экранов радаров. Он сказал: «В институте»[69]. Может быть, он имел в виду Институт Изучения НЛО? В другой момент он сказал: «Вы ублюдки», и потом: «сделали с ней все это», а потом еще: «я долго ждал случая…» Слова небесных богов всегда загадочны — возможно, он хотел сказать, что мы всего лишь побочная ветвь их цивилизации…
Было очень трудно продолжать мыслить. Все смешалось в едином красном пятне боли, поскольку после этого — видимо, дабы лучше запечатлеть в моем сознании, что он говорит серьезно, — он весьма грубо применил Зонд. И здесь уже не было речи о внушении или о пальце смазанной вазелином резиновой перчатки. «Это за нее. Ты слышишь? За нее».
Слышал ли я? В тот момент я не мог по достоинству оценить происходящее как волнующее, трансцендентальное переживание. Я уверен, что никакие химические агенты не способствовали потере сознания, последовавшей сразу же вслед за ним — хотя и не настолько быстро, как хотелось бы.
Очнуться, лежа на расстеленном в грязи холодном полиэтилене, с телом, истерзанным судорогами и другой, еще более глубокой болью… это не то переживание, которое можно было бы рекомендовать кому-либо. «Парень» давно уже скрылся. Я так и не узнал его имени — если он вообще имел какое-либо имя на нашей Земле. Я старался не искать утешения в открытии, что Маккей тоже получил предупреждение — до мельчайших подробностей столь же выразительное, как и я сам.
Под угрюмой серой луной мы кое-как прохромали через процедуру уборки, оставив Гласса спать в своем жалком «вольво», теперь тоже «раздетом», лишившемся всех устройств нашего лондонского коллеги. Когда перед рассветом он придет в сознание, это будет пробуждение к новому членству в рядах похищенных инопланетянами, переживших «провал во времени». Объявит ли он о том, что с ним произошло, или будет лживо блюсти молчание? Впрочем, кому это важно? Гласс больше не имел значения.
Истина — вот что имеет значение. После длительного периода выздоровления, в течение которого я старался держаться в тени (даже мой некогда дружелюбный домашний врач выказал ужасающую черствость по отношению к характеру полученных мною травм), я теперь вижу себя в положении мирского священника, получившего наконец свой собственный знак. Но этот знак подобен таинственному явлению лика Девы Марии в раковине унитаза. Это вещь такого рода, с помощью которой можно привлечь внимание простецов: для самого человека она может значить очень много, но для большого мира это всего лишь еще одна дешевая повседневная сенсация. И за это помутнение вод я возлагаю вину на тех людей, которые сочиняют броские сказки о контактах с НЛО, ни разу не пережив настоящего столкновения с ними, подобного тому, какому мы подвергли Гласса. О, как я ненавижу и презираю этих шарлатанов! Не намного меньше, чем самых узколобых скептиков.
И кроме всего прочего, как могу я надеяться опубликовать такую правду и надеяться, что кто-нибудь поверит в ее совершенно особый статус? Когда Они наконец во славе лучезарно спустятся со звезд со всем своим чудесным грузом, чем это сможет помочь мне занять мое законное место среди избранных? Чем?
Хироми Гото
Рассказ из глубины груди
Вопросы, которые ты никогда не задавала, могут оказаться важнее всего на свете. Ты никогда не думала об этом. Тебе это даже в голову не приходило. Когда ты была маленькой, твоя мать внушала тебе, что если ты будешь задавать слишком много вопросов, у тебя могут быть неприятности. Теперь ты понимаешь: не задавая их совсем, ты оказалась в той же лодке, плывущей по той же реке дерьма, но без того же весла.
Ты звонишь по межгороду своей матери, чтобы рассказать ей новости, и она говорит: «Что же, минус на минус не всегда дает плюс, дорогая», и делится с тобой рецептом десерта, опубликованным в сентябрьском выпуске журнала «Роялти» как любимое кушанье принца Чарлза.
Ваш успех в кормлении грудью сильно зависит от вашего собственного желания это делать, и в не меньшей степени — от ободрения, которое вы получаете от людей, окружающих вас.
Бринкли, Голдберг и Кьюкар, «Первое путешествие вашего ребенка» (© 1988, 2-е изд., стр. 173).— Ну как, что-нибудь выходит?
Он с любопытством глядит на головку ребенка, на мою накрытую покрывалом грудь. Я вздрагиваю.
— Не знаю. Я не могу сказать.
— Что значит — ты не можешь сказать? Это же твое тело, правда? То есть ты же должна хоть что-нибудь чувствовать!
Он чешет в затылке.
— Ничего. Просто больно.
— Ох! — Он дважды моргает. — Извини. Знаешь, я очень горжусь тобой.
Плацента выскальзывает между твоих ног, словно самый огромный в твоей жизни кровяной сгусток. У новорожденной девочки, еще мокрой после родов, хватает сил, чтобы сосать — но в отличие от олененка или теленка она не может сразу встать на шаткие ножки. Тебе придется носить ее на руках еще долгое время. Ты утешаешь себя тем, что по крайней мере ты не слониха, иначе тебе пришлось бы ходить беременной еще чуть ли не год. За последующие двенадцать часов это первый и последний раз, когда она кормится.
— Няня, прошу вас, вы не могли бы подойти и помочь мне разбудить ее? Она не брала грудь вот уже пять часов.
У няньки на лице родинка с торчащими волосками. Ты не можешь удержаться, чтобы не задерживать на ней взгляд хотя бы ненадолго каждый раз, когда смотришь на ее лицо. Нянька раздевает ребенка, но оставляет шапочку. Девочка красная и морщинистая, она извивается, как червяк, и ты надеешься, что никто из тех, кто придет на нее посмотреть, не скажет, что она похожа на тебя.
— Ребеночку просто слишком хорошо, — чирикает нянька. — К тому же они иногда бывают чересчур утомлены после родов. Вы же знаете, для них это тоже тяжелый труд!
— Да, наверное, вы правы.
— Конечно. Ах да, и когда вы пойдете мыться, я бы не стала оставлять ребенка в одиночестве. Особенно когда дверь открыта.
Нянька начинает ожесточенно тереть красное дитя, пока оно не начинает корчиться, держа глаза по-прежнему закрытыми, непреклонное в своей решимости продолжать спать.
