Галина Тер-Микаэлян - Грани миров
— Иди, Антоша.
Пришлось идти, хотя ему очень не хотелось. Петр Эрнестович, проводив мальчика глазами, изумленно спросил:
— Неужели сейчас в этом возрасте уже учатся? Я-то думал, что хоть до школы человеку можно наслаждаться жизнью и бить баклуши.
— Да какое там учение — рисуют, поют, кто буквы не выговаривает, тот с логопедом занимается. Вы посидите, я чаю сейчас вскипячу — у нас тут плитка есть.
— Не надо чаю, — впервые заговорила Злата Евгеньевна, — жарко. Мы сока принесли и пирожков. Только чашки нужны и тарелочки, если у вас есть.
Людмила принесла тарелку, расставила чашки и вновь села, следя, как Злата Евгеньевна аккуратно разливает сок и раскладывает пирожки. Петр Эрнестович, не скрывая своего интереса, внимательно разглядывал младшую сестру.
— Вот ты какая, Люда Муромцева, — мягко сказал он. — Людмила Эрнестовна Муромцева, как твой сын тебя вчера представил.
— А, это! — она отвела глаза от его веселого ласкового взгляда. — Это я с ним выучила, потому что, сколько бывает, что дети теряются — сдадут такого кроху в детдом, и все. А я ведь вас вчера и поблагодарить-то не успела — в таком состоянии была. И вообще… вы, наверное, на меня в обиде — я тогда Сереже не очень хорошо про вас говорила, когда он меня отыскал.
— Ну, с Сережкой вы свои дела сами будете улаживать, — улыбнулся он. — А что до остального, то давай, мы начнем с того, что ты будешь говорить мне «ты».
— И мне тоже, — поддержала мужа Злата Евгеньевна.
Людмила отвела глаза.
— Не знаю, — очень ровным голосом произнесла она. — Мне так как-то непривычно, не смогу, наверное.
— Почему? — удивился Петр Эрнестович. — Между родными ведь только так и положено.
Лицо ее оставалось спокойным, но голос слегка дрогнул:
— Не знаю я, как между родными — у меня родных-то никого и не было, кроме мамаши. В первый раз, когда Сережу увидела, то шевельнулось у меня что-то — сама с ним на «ты» захотела. Но только на одну встречу нас и хватило — не по душе ему эдакая сестрица пришлась.
— Что ты, Люда, — Злата Евгеньевна испуганно дотронулась до ее руки, — Сережа очень тепло о тебе отзывался. И о тебе, и об Антоше.
— Что ж, спасибо ему и за то.
Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее и вздохнул:
— Смотрю я, вы с Сережкой не поладили. Моя вина, мне нет оправданий, — он поднялся, подойдя к окну, какое-то время следил за игравшими на веранде детьми и тихо барабанил пальцами по подоконнику.
— Зря вы берете на себя вину, — возразила Людмила, — вы ничего бы не изменили.
— Конечно, сначала были годы репрессий, потом война, но когда она окончилась, тебе было только девять, я должен был тебя отыскать. Ты не должна была расти вдали от нас.
«Хотя, возможно, она права — это ничего не изменило бы, — невольно мелькнуло у него в глубине сознания. — Она вся в Клавдию, и лицо такое же — безразличное, неживое, беспородное. Сережка-то вылитый папа — любопытный, горячий, в нашу породу. Может, потому у них и нашла коса на камень — слишком разные».
Глаза Людмилы чуть прищурились, и непонятно, что в них появилось — усмешка или вызов, — но ответила она по-прежнему спокойно:
— Я достаточно хорошо знала свою мамашу, поэтому к вам никаких претензий, что нас не искали. Вы ведь сейчас смотрите на меня — отмечаете, что я на нее похожа. Так ведь? А с Сережей, думаете, мы хоть и одной крови, но он в вашу породу пошел, а я вроде шавки беспородной, ко всему безразличной. Только зря так считаете — сердце у меня живое, горячее, не чета мамашиному.
Петр Эрнестович был не столько смущен, сколько потрясен той точностью, с какой она прочитала его мысли, поэтому растерялся и не сразу сумел ответить. Жена его, однако, искренне возмутилась:
— Петр никогда не стал бы думать подобное о своей сестре, Люда! Почему ты такая настороженная, всех в чем-то подозреваешь? Кто-то когда-то тебя, видно, очень сильно обидел, но мы-то пришли к тебе с чистым сердцем! Если Сережа тебе по легкомыслию что-то не то сказал…
— Да чего он мог мне такое сказать, мне говорить не надо — я и без слов умею все понимать!
Петр Эрнестович уже пришел в себя и посмотрел на нее с живым интересом.
— И часто ты так… понимаешь людей без слов? — с любопытством спросил он.
Людмила встретилась глазами с его немного виноватым взглядом и впервые за все время слабо улыбнулась.
— Вы меня простите, если что не так, — неожиданно ласково сказала она. — Я иногда сама не знаю, с чего ерепенюсь. Давайте, я вас все-таки хорошим чаем напою, я индийский люблю — с собой из Москвы специально привезла. За чаем, да за пирожками и поговорим.
— Как хозяйка скажет, — развел руками Петр Эрнестович, которого все больше занимала его младшая сестра.
— Вы спросили, часто ли я понимаю людей без слов, — начала Людмила, когда чай был разлит по стаканам. — Так мне ведь по профессии своей положено их понимать — я, когда роды принимаю, должна роженицу и ребенка всем своим нутром чувствовать. Не всем акушерам это, конечно, дано, но у нас это семейное. Мне Сережа говорил, вы думали, что мамаша тогда от вас в Москву поехала, а она в деревню к бабке подалась. Родила меня, бабке подкинула, а сама в столицу отправилась на работу устраиваться — в нашей деревне тогда после раскулачивания народу мало осталось, двух акушерок не нужно было. В Москве ей и комнату от больницы дали, а забрала она меня, только когда бабка умерла. Квартиру свою я уже сама от роддома получала, квартира не ее. В общем, можно сказать, деревенская я — в деревне родилась и до разумных лет росла. Может, потому и выгляжу беспородной, — она скользнула взглядом в сторону старшего брата. Тот виновато усмехнулся:
— Ну, извини. Хотя ерепенистая ты точно, сестричка.
Ничего не поняв, Злата Евгеньевна изумленно посмотрела на мужа, однако не стала задавать вопросов, а Людмила лишь спокойно кивнула:
— Чего теперь говорить. Так вот, мамаша, когда на сносях к бабке приехала, никто не удивился и спрашивать об отце не стал — так уж повелось, что у нас из поколения в поколение женщины без мужей рожали. И все знахарками да повитухами были. Это я из бабкиных рассказов все узнала. Не мне, конечно, она рассказывала, а приходила к ней приятельница посидеть — зимой-то в деревне больше свободного времени, темнеет рано, и электричество постоянно отключали, вот они сидят при лучине, да про прежнюю свою жизнь вспоминают, а я лежу на печке и слушаю. Бабушка, главным образом, рассказывала, она рассказчица хорошая была. Не знаю, сколько уж правды там было, но что помню, то расскажу.
Про прапрабабку знаю только, что она была крепостной и взяла ее к себе в дом княгиня Щербатова. Потому взяла, что, оставшись после мужа вдовой с малолетним сыном, имела очень уж большой темперамент и любовников меняла, как перчатки, а прапрабабка славилась тем, что умела вытравливать плод. Не травой вытравливала и не ножом вырезала, а нажмет в определенные точки, и выкидыш сам получается.
— Акупунктура, — вопросительно сказал Петр Эрнестович, посмотрев на жену.
— Похоже, — кивнула та.
— Хотите — называйте акупунктурой, — пожав плечами, проговорила Людмила. — Нынче все иглоукалыванием да йогой поувлекались, бегают, инструкции какие-то друг у друга переписывают. Я по йоге инструкцию взяла как-то у одной женщины, хотела посмотреть, что у них там полезного при родовспоможении есть. Так на картинке мужик на голове стоит, подписано: «Для облегчения родовых мук». Смех! Конечно, там или переводчик что-то напутал, или просто ерунду какую-то распространяют, но не то обидно — обидно, что ведь и у наших знахарей и повитух столько полезного было, а все запретили да позабыли.
Прапрабабка моя, про которую я говорила, помимо прочего еще и колдуньей слыла — посмотрит на человека и сразу понимает, что у него в душе творится. Привораживать могла, будущее предсказывала, кровь при ранах останавливала, боль унимала — руку положит на больное место, и сразу человеку легче становится. Сама княгиня ее побаивалась и за обедом рядом с собой на почетное место сажала. Это я, конечно, вам с бабкиных слов рассказываю, правда это или нет, сказать не могу. Но то, что разные приемы акушерские в нашем роду всегда были и от матери к дочери передавались, это точно. Потом прапрабабка моя родила, но так до самой смерти и не призналась, от кого — предполагали (опять же с бабкиных слов), что от молодого князя.
Дочь ее, моя прабабка, тоже хорошей повитухой стала, один раз ее даже к великой княгине позвали — немецкие врачи оперировать отказались, а она женщину с ребенком с того света вытащила. Но материнского особого дара у нее не было — боль облегчать руками не могла, в душах не читала. Как-то вызвали ее к роженице, шла лесом и повстречала добра молодца. Как бабка говорила, был он беглый с каторги — тогда только начинали строить транссибирскую магистраль и согнали с разных мест каторжан, а те, кто был половчее, пользовались случаем и удирали. Этот тоже долго в лесу скрывался, прабабка ему еды носила и в другом ублажала, а как у нее живот-то начал расти, она всем рассказывать стала, что это леший ее обрюхатил — чтобы милого не раскрыть. Конечно, кругом тоже люди не дураки были и молодца скоро вычислили — застрелили, потому что он в руки солдатам не дался.
