Надя Яр - Людоед
— Со мной вечно что-то не так, — парировал Конгрэйв. — Сколько сам себя помню. Джонни Немо — неправильный и к тому же неумный человек. Объясни ему, дураку, в чём разница между ним и твоим злосчастным рабом.
— …Джон? Он был моя собственность. Причём плохая. Я его купил.
— Меня ты тоже купил. Помнишь?
— Нет. Я ссудил тебе деньги. Под честное слово.
— Ты дал мне деньги, Джим, рассчитывая что-то получить взамен. Ты и раба купил, рассчитывая получить его работу. Сам по себе он был бы тебе совсем не нужен, как и я. Тебе нужно было то, что я или он могли сделать, и вот за это-то ты и платил. Чем же я для тебя от него отличаюсь? Я знаю, принято считать, что отличаюсь, и очень! Примерно как звезда от кирпича. Разница вроде бы очевидна, но когда я пытаюсь понять, в чём она заключается, ничего не выходит, Джим! Горная кровь? Но она течёт в жилах многих рабов. Происхождение, семья, одежда, особняк? Если лишить меня всего, я только плоть. Порочная, как говорят. Брось меня хищным рыбам, и ты увидишь, что кровь в воде — красного цвета. Может быть, всё это просто ошибка, Джим Тысячу лет назад люди наблюдали восход и закат и верили, что солнца вращаются вокруг планет. Это тоже казалось всем очевидным.
— Тем не менее это так, Джон. Ты стоишь гораздо больше любого раба.
— В чьих глазах?
— Да в любых. В моих.
— Но это нелогично, Джим. Мы устанавливаем цену на рабов и рыб, потому что мы выше их. Они нам принадлежат, и мы можем их оценить. Но мы не можем назначить цену самим себе! Ты не можешь назначить цену мне, а я — тебе. Для этого мы должны быть выше друг друга настолько же, насколько мы выше рыб. Кто устанавливает нашу с тобой цену? Кто выше нас, Джим?
— Боги, — нашёлся Кросс. — Это они устанавливают нашу цену.
— Боги, — сказал Немо, — оценили меня ниже, чем Майка Арлинга, в котором нет ни капли горной крови, ни слова правды, ни унции благородства. Боги приготовили мне судьбу жертвенного быка. В их глазах я ничуть не лучше собаки, которую гонят палками в день Петуха, чтобы прикончить в канаве. Если какие-то боги и ценят нас выше собак, то это не наши старые боги. Это боги Вавилона, или боги гиперборейцев, или бог этого жреца, который упрекает тебя за убийство раба. Может быть, нам и правда стоит подыскать себе каких-нибудь других богов, Джим. Наши собственные ценят нас примерно как мы скотину. Или строптивых рабов.
— Мы сами ценим себя выше, — сказал Кросс. — Дэнни был безнадёжно испорченной вещью, а ты — мой друг, Джон. Ты — друг. Это ответ на твой вопрос.
Тирелл ждал, чтобы диктатор возразил, но тот молчал. У него то ли не осталось доброй воли, то ли сил, то ли он всё-таки удовлетворился ответом. Как?! — подумал Тирелл. Немо же всё понимает, так неужели он всё оставит как есть? Оставит в покое людоеда, потому что тот назвал его другом?! Священника охватило глубокое разочарование, в котором таился гнев.
— Его звали Дэнни Икс, — сказал он.
— Просто Дэнни, — поправил Кросс. — И всё. У рабов нет фамилий, даже таких идиотских.
— Есть, — ответил Тирелл. — Эту фамилию дал ему я, окрестив его именем Отца, Сына и Святого Духа. Творец всего сущего умер за Дэнни Икс на кресте, а ты поступил с ним, как с куском несвежего мяса.
— Он и был куском мяса, — сказал Кросс. — Это была глупая, злая и подлая плоть, которая принадлежала мне.
— Нет. Дэнни Икс принадлежал Христу. Он был куплен Христом за огромную, страшную цену. Ты не можешь себе и представить такой цены.
— Может, и не могу. Во всяком случае я от неё ни цента не видал. Не знаю, кому платил за Дэнни твой бог, но только не его владельцу. Ты уверен, что этот бог не мошенник?
— Он — Тот, Кто создал нас и создал мир. А когда мы изгадили и этот мир, и себя, Он оплатил ремонт Своей абсолютно бесценной жизнью. Рассуждая в ваших понятиях, все мы — собственность Иисуса Христа. Мало того, что Он нас сотворил — Он же и оплатил наши долги. Поэтому ваши рабы на самом деле все — Его. И вы сами тоже собственность Бога, с душой и телом и всей вашей жестокостью и гордыней.
— Это ты — собственность твоего бога, — ответил Кросс. — Ты и тебе подобные дураки. Я никому не продавал ни тела, ни души.
— Все мы когда-то кому-то себя продали, — сказал Колин Долинг. — Или подарили. Все мы кому-нибудь принадлежим.
— Говори за себя, — с презрением сказал Кросс.
— А я и говорю за себя, — Колин повысил голос. — И за себя, и за тебя, и за всех, кто в плену у властей и могуществ мира, видимых и невидимых, у силы или у любви или как ты, Джим, у жадности и предрассудков. Послушай, проповедник — ты нам желаешь добра или зла?
Я вам желаю уразуметь тот факт, что люди не вещи, подумал Тирелл и твёрдо сказал:
— Добра.
— И что же мы должны сделать, чтобы получить это твоё добро? Согласиться быть рабами твоего бога?
— Согласиться быть свободными, — сказал Тирелл. — У Христа нет рабов, только дети. Я пришёл сюда не для того, чтобы проповедовать Благую Весть, но раз уж Вы завели этот разговор, трибун, то я скажу, что свобода возможна. Она возможна с Христом. Каждая сотворённая Им душа безгранично свободна, и вы обретёте эту свободу, если признаете, что она есть и почему она есть. Если признаете её за всеми. За вас уплатил полную цену Тот, Кто хочет сделать свободными всех. Перестав считать других людей своей собственностью, вы сами сможете перестать быть рабами своих страстей, желаний и грехов.
— Зачем? — спросил Колин.
Тирелл открыл рот и снова закрыл. Вопрос сбил его с толку. Как можно вообще задать такой вопрос? Что значит «зачем»?
— Зачем нам становиться свободными, проповедник? — Глаза трибуна бешено сверкнули. — Я понимаю освобождение рабов — всё-таки рабство противоестественно — но освобождаться от наших собственных желаний и страстей? От нашей религии, от наших традиционных прав, от права распоряжаться собою как мы хотим и от своей же души? Зачем нам это надо?
Чтобы перестать мучить слабых, насиловать их и терзать, подумал Тирелл. Хотя бы просто ради этого.
— Чтобы стать чистыми, стать свободными от греха. И счастливыми. Чтобы не скармливать людей рыбам.
— Послушай, чужак: рыбы — это ерунда. Боль и смерть — просто ничто по сравнению с потерей, которую мы понесём, если проглотим твою наживку. Счастье человека не лежит в руках богов, которые жадны, жестоки и равнодушны и позволяют бить человека плетьми, травить его, как собаку, и скармливать рыбам. Счастье бывает, когда человек берёт свою душу и своё тело и вручает их человеку, которого любит! — В голосе Долинга звенели истерические нотки. — И он становится рабом любимого, рабом своей любви, он превращается в вещь своего господина, но в этом-то и есть настоящее счастье. Оно приходит, когда тебе отвечают любовью на любовь! Когда тебе доверяются, ласкают тебя и заботятся о тебе и прощают тебе то, что надо или простить, или убить человека. И тогда любящий тоже может простить всё, даже самую страшную боль. Любящий человек принадлежит любимому, но и любимый тоже ему принадлежит, они принадлежат друг другу и тогда они счастливы. Счастливы!
— Колин… — тихо сказал Немо.
— И они не хотят быть свободными друг от друга! — Долинг почти кричал. — Если люди любят друг друга, они не могут желать свободы, потому что они счастливы вместе — а на свободе они бы были одни! Зачем мне эта свобода от самого себя, своих страстей и от моей любви?
Немо крепко сжал его запястье. Колин дёрнулся, но даже не подумал замолчать.
— Если бы вы хотели сделать нас счастливыми, — тяжело дыша, сказал он, — вы бы не проповедовали эту чушь про отказ от страстей, от своей души, от греха. Не говорили, что человек должен отдать свою душу какому-то богу, а не любимому человеку. Вы бы не врали, будто любовь — это грех. Если вы хотите, чтобы люди были счастливы, то скажите, чтобы они заботились друг о друге! Чтобы они любили друг друга и говорили друг другу об этом и что-то делали друг для друга — чтобы они давали друг другу воду и мясо и ласкали друг друга, и прощали друг другу всё! Это и есть любовь. Я, трибун, даю всем бедным в городе пищу и воду, даю им работу, одежду и кров и хороших врачей. Я держу в узде богачей, паразитов и людоедов, таких, как Джим. Я что-то делаю для людей — делаю их хоть немного счастливее — а они защищают меня от ножей и пуль белых. Я — их хозяин, трибун, а они — мои люди, и если ты думаешь, что я отдам их твоему богу и сам отдамся ему, ты дурак.
Это правда, вдруг с ужасом понял Тирелл. Вся эта история с плетьми. Она — не просто похабный слушок, Немо действительно причинил ему эту боль. Раны зажили, врачи свели шрамы на нет, но у Колина рана в сердце. Она кровоточит.
— У человека часто не хватает любви, — Тирелл посмотрел на диктатора, затем на Долинга. — Бывает так, что её вообще нет. Человеком нередко движут соображения выгоды или гордыня и похоть. Тогда тот, кто любит его, оказывается в незавидном положении. Только у Бога всегда хватает любви. Для всех. У Него избыток любви, потому что Он Сам есть любовь.
