Клод Лалюмьер - Витпанк
Ближайшую ко мне бумажную кучу составлял различный официальный мусор: пресс-релизы, распечатки телеграфных сообщений. Те, что попались мне на глаза, относились либо к ООН, либо к одной из трех основных организаций бланков. Во второй куче были собраны практически не поддающиеся расшифровке документы на французском, в которых я в конце концов смог опознать рабочие рапорты либертинских офицеров и тайных агентов.
— Вы ведь можете извлечь из этого некоторый смысл, не так ли? — В дверях стоял Абален.
На протяжении нескольких секунд я смотрел ему прямо в глаза, затем вновь повернулся к рапортам.
— Какого рода смысл вы хотите, чтобы я извлек?
— Вы будете делать ту же работу, которую описывали мне, когда вас только что, э-э… мобилизовали. Мне требуется информация, заключенная, как я подозреваю, во всех этих рапортах и пресс-релизах. От вас требуется, используя свое умение, вытащить эту информацию на поверхность. — Сержант улыбнулся мне — ободряюще, как он, без сомнения, полагал. Наверное, раньше он был каким-нибудь консультантом по вопросам управления, прежде чем решил, что революция может предоставить больше возможностей иметь людей во все дыры.
— Вы будете работать здесь и присылать мне информацию, как только у вас наберется что-нибудь стоящее. В вашем распоряжении электронный блокнот и ноутбук, они находятся в правом верхнем ящике стола. Они подключены к световоду, выходящему непосредственно в защищенную папку на моем рабочем столе. К сожалению, доступ вовне вам предоставлен не будет, но об этом не беспокойтесь: я позабочусь, чтобы у вас была вся информация, необходимая вам для работы.
«Этой информации мне более чем достаточно», — подумал я про себя.
День 30-й: Революции не будут предоставляться льготы— Должен признаться, я не понимаю эту революцию.
— Чего здесь не понимать? — Абален предложил мне «Марли»; я был несколько удивлен таким жестом с его стороны, и еще более удивлен, осознав, что отрицательно качаю головой. — Мы ведь, собственно, не революционеры; вы и сами это знаете. Мы пытаемся восстановить славу французской культуры — в каком-то смысле это скорее делает нас консерваторами.
«Полагаю, более правильным термином здесь было бы „реакционеры”», — подумал я.
— Что, без сомнения, объясняет, почему столь многие ваши лозунги так похожи на рекламу закусочных, — сказал я, показывая ему один из листков. — «Франция и ты: вам по пути!»
— Философия закусочных в своей основе французская, — возразил Абален. — Это философия крестьян, а не какая-нибудь там разукрашенная буржуазная haute cuisine[39]. Это все равно что эпоксидная плитка, к которой вы и подобные вам «Старожилы Пари» так пренебрежительно относитесь — она полностью соответствует научному рационализму подлинной революции.
Абален говорил на живом, беглом французском. На прошлой неделе он поймал меня на том, что я слишком внимательно слушаю один из его телефонных разговоров, и без предупреждения окатил меня ураганным огнем французской речи. Увидев по выражению моего лица, что я несомненно все понял, он удовлетворенно кивнул и вернулся к своему разговору, словно ничего другого и не ожидал.
— Если ею не выкладывать Диснея, — возразил я.
— Что ж, в таком случае это культурный империализм, — сказал Абален. Он мог бы понравиться мне, если бы при этом улыбнулся или хоть чем-нибудь показал, что у него есть чувство юмора. Но он был убийственно серьезен, и я еще больше ненавидел его за это.
— И какую же роль играете во всем этом вы? — спросил я. — Вы какой-нибудь тайный агент?
— Совершенно ничего похожего, monsieur Розен. А если бы и был, я, разумеется, не сказал бы вам об этом, — он выдул струйку дыма мимо моего левого уха; я ощутил запах горящего мусора. — Я всего лишь слуга Коммуны, — продолжал он. — Я делаю все что могу, чтобы вывести Францию обратно к солнечному свету научного рационализма. Прошу вас, имейте в виду, что мы все очень признательны вам за ту помощь, которую вы нам оказываете.
«И которую ты вменяешь себе в заслугу», — мысленно добавил я.
— Я мог бы делать больше, если бы имел доступ к большему количеству информации, — сказал я. Того, что мне выдавали до сих пор, не хватило бы и фундаменталистскому проповеднику, чтобы опознать грех. Мне нужно было получить большую выборку для того, чтобы мой план сработал.
— На меня произвело большое впечатление уже и то, что я получал от вас до сих пор, — сказал Абален («Господи Иисусе, — подумал я, — если такое merde[40] производит на них впечатление, то все будет проще, чем я думал!»). — Конечно, это не имело большой непосредственной тактической ценности. Но тем не менее, даже имея это на руках, мы смогли по меньшей мере дважды сделать подножку пенистам в СМИ. Теперь мы ведем в пропагандистской кампании — в конечном счете это может оказаться не менее важным, чем то, что делают наши бойцы.
— По крайней мере, дайте мне возможность иметь дело с рапортами, не прошедшими через цензуру, — я вытащил из кармана брюк пригоршню мятых листков. Две трети текста были замазаны черной или белой краской. — Я сам буду судить, пригодна информация или непригодна!
— Я посмотрю, что я смогу сделать, — ответил он.
На следующее утро унылого вида frère пинком зашвырнул в мой кабинет пластмассовый ящик. Сваленные в нем бумаги, дискеты и кристаллы являли собой воплощенный хаос, но меня это не заботило. Я всегда прихожу в возбуждение, получив свежий источник информации, а на этот раз возбуждение было более интенсивным, поскольку ставки были гораздо выше, чем обычно.
Одной из первых вещей, которые я выяснил, когда наконец приступил к анализу, было известие о том, что мой старый друг майор Ледуа мертв. Впервые об этом упоминалось в официальном сообщении, сделанном пару недель назад — там заявлялось, что он убит бланками. Однако мне не понадобилось долго вынюхивать, чтобы выяснить, что на самом деле его вычистили сами коммунары. Я нашел упоминание о серии доносов на него со стороны абаленовских подчиненных, и хотя обвинение не излагались в подробностях, результат тем не менее был вполне очевиден. Если бы даже к тому моменту у меня еще не начали возникать подозрения, этого одного было достаточно, чтобы в моем мозгу зазвенел звоночек.
На самом деле при этом известии я почувствовал скорее угрюмое удовлетворение, нежели удивление. Каждая революция рано или поздно начинает пожирать собственных детей, как кто-то когда-то выразился. В Парижской Коммуне, очевидно, трапеза уже началась. Для меня это было как раз то, что надо; собственно говоря, от этого и зависел мой план.
Всю следующую неделю я не вылезал из-за стола. После всего, через что я прошел, для меня было глубоким, почти плотским удовольствием иметь возможность полностью погрузиться в исследования. Мало-помалу я сплетал свою паутину — не забывая время от времени выдавать действительно сногсшибательные заключения относительно того, что замышляли бланки и пенисты. Это было, в общем-то, довольно легко: в сравнении с большинством корпораций правительства не более сложны, чем больничная утка. К тому же ни бланки, ни пенисты — ни Коммуна, если уж на то пошло, — не были даже и правительствами в любом из обычных значений этого слова. Поэтому не прошло и нескольких дней после того, как я начал свою работу, как Абален принес мне бутылку по-настоящему хорошего «Реми», имея в виду поздравить меня с моей потрясающей проницательностью. Я принадлежу скорее к любителям бурбона, нежели коньяка, но тем не менее подарок принял. Это было меньшее, что Абален мог для меня сделать — и я собирался позаботиться о том, чтобы так и оставалось.
После того, как он принес мне бутылку, я не видел сержанта на протяжении двух недель. Я воспользовался этой передышкой, чтобы побродить по зданию, а впоследствии даже и по окрестностям. Спустя совсем небольшой промежуток времени все уже знали, что Абален завел себе собственного агента, и никто не обращал особенного внимания на неряшливого пария в замызганном белом костюме. Это изгнало последние сомнения, которые могли возникнуть относительно роли Абалена в Коммуне: этот человек носил свои сержантские нашивки в качестве овечьей шкуры.
Выяснение истины относительно судьбы Сисси не породило во мне решимости убить Абалена — оно лишь углубило ее. Я едва ли уделил ей хоть одну мысль с тех пор, как лейтенантик использовал меня в качестве подсадной утки, но затем в одной из бумажных груд я обнаружил список призывников, набранных в «Диалтоне»; призывники были аккуратно разделены по полу и национальности, но сами имена были зашифрованы. В списке была только одна женщина-канадка. В тот момент я осознал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я думал о Сисси, и почувствовал себя на верхушке стены боли, настолько высокой, что было невыносимо смотреть вниз. Поэтому я вновь вернулся к работе и вскоре наткнулся на зашифрованный список распределения койко-мест — он был почти идентичен списку призывников, но несколько женских имен отсутствовали, включая единственную канадку.
