Эрнст Гофман - Новеллы
— Она умерла! Умерла! — закричал барон.
— Нет! — воскликнул Отмар. — Она должна жить! Она будет жить! Альбан поможет нам!
— Альбан! Альбан! Он что, умеет воскрешать мертвых? — возразил Бикерт.
И в этот миг дверь отворилась и в залу вошел Альбан. С присущей ему внушительностью он молча прошел к лежащей без чувств девушке. С пылающим от гнева лицом барон поглядел ему в глаза — никто не был в силах произнести хоть слово. Но Альбан, казалось, видел одну только Марию; он устремил на нее пристальный взор.
— Мария, что с вами? — проговорил он торжественным тоном, и тотчас дрожь пробежала у нее по нервам.
Тогда он взял ее за руку и, не отводя от нее взгляда, сказал:
— Отчего такая паника, господа? Пульс, конечно, редкий, но ровный — по-моему, в комнате слишком дымно; достаточно отворить окно, и Мария очнется от легкого, вполне безобидного нервного обморока.
Бикерт так и поступил; Мария открыла глаза, и взгляд ее упал на Альбана.
— Оставь меня, страшный человек, я хочу умереть без мучений, — едва слышно прошептала она, отвернулась от Альбана, уткнулась лицом в подушку и, судя по тяжелому дыханию, погрузилась в глубокий сон.
Странная жутковатая улыбка промелькнула на лице Альбана. Барон вскочил, словно намереваясь сказать какую-то резкость. Альбан пристально поглядел ему в глаза и проговорил тоном, в котором, несмотря на серьезность, слышалась легкая насмешка:
— Спокойствие, господин барон! Малышка немного возбуждена, но когда она пробудится от своего целительного сна — что случится ровно в шесть утра, — пусть накапают ей отсюда двенадцать капель, и все будет позади.
Он вынул из кармана флакончик, протянул его Отмару и неторопливым шагом вышел из залы.
— Да среди нас живет истинный чудотворец! — воскликнул Бикерт после того, как спящую Марию перенесли в ее комнату и Отмар покинул залу. Проницательный взор ясновидца — напыщенные манеры — пророческое предсказание — флакончик с волшебным эликсиром. Я все гадал, не испарится ли он, как Сведенборг[17], прямо у нас на глазах или не прошагает к выходу, подобно Бейрейсу[18], на ходу меняя цвет фрака с черного на красный.
— Бикерт, — молвил барон, который, застыв в кресле, молча глядел, как уносили Марию. — Бикерт, вот как завершился наш славный вечер! Впрочем, я предчувствовал и то, что сегодня меня ждет какая-то беда, и даже то, что я еще сегодня увижу Альбана в связи с какими-то особыми обстоятельствами. И как раз в тот миг, когда Отмар произнес его имя, он явился, подобно ангелу-хранителю. Скажи мне, Бикерт, не в ту ли дверь он вошел?
— Именно в ту, — ответил Бикерт, — и только теперь я понимаю, что он на манер Калиостро[19] проделал с нами фокус, на который мы в страхе и отчаянии не обратили внимания; единственную дверь передней я запер изнутри, и вот ключ; но однажды я запамятовал и оставил ее открытой. Бикерт осмотрел дверь и, вернувшись, со смехом воскликнул: — И впрямь Калиостро — дверь-то крепко заперта, как и прежде.
— Гм, — молвил барон, — наш чудотворец начинает смахивать на заурядного трюкача.
— Извини, — возразил Бикерт, — но у Альбана репутация искусного врача; и в самом деле, когда наша Мария, прежде такая здоровая, вдруг захворала неизлечимой нервной болезнью и ей не помогали никакие лекарства, она всего за несколько недель исцелилась благодаря магнетическому лечению Альбана. С каким трудом ты решился дать согласие на это лечение; только благодаря настоятельным увещеваниям Отмара да еще потому, что видел, как неотвратимо увядает прекрасный цветок, прежде столь радостно и свободно раскрывавшийся навстречу солнцу.
— И ты полагаешь, что я поступил правильно, поддавшись на уговоры Отмара? — спросил барон.
— Тогда, во всяком случае, да, — ответил Бикерт, — впрочем, мне очень не по душе затянувшееся пребывание Альбана в замке; а что касается магнетизма…
— Ты отрицаешь его целиком и полностью, — перебил его барон.
— Никоим образом, — возразил Бикерт. — Чтобы поверить в него, мне вовсе не обязательно быть свидетелем вызываемых им явлений — я и без того ощущаю, что в нем заключены все удивительные взаимосвязи и взаимодействия органической жизни окружающей нас природы. Но наше знание об этом было и остается несовершенным, а если бы человек вдруг и проник в эту глубочайшую тайну природы, то для меня это было бы подобно тому, что случается, когда мать неосторожно забывает убрать острый нож, которым она высекала много чудесного на радость детям, а дети находят его и наносят себе тяжкие увечья, слепо пытаясь подражать в ваянии матери.
— Ты очень верно выразил мое глубочайшее убеждение, — молвил барон, — но что до самого Альбана, то мне трудно увязать между собой и даже объяснить себе те странные чувства, что обуревают меня подле него; порой мне кажется, что я хорошо понимаю его. Обширные познания превратили его в мечтателя, но его рвение и удачливость внушают к нему уважение! Но таким он представляется мне, только когда я не вижу его, а стоит ему приблизиться ко мне, как образ этот искажается и его деформированные черты, сами по себе чрезвычайно характерные, никак не соответствуют целому, что и наполняет меня ужасом. Когда Отмар несколько месяцев назад привез его к нам, как своего близкого друга, мне показалось, будто я уже видел его прежде; его изящество и изысканные манеры понравились мне, но в целом его присутствие в доме было скорее неприятно. Вскоре после этого, то есть сразу после приезда Альбана — отчего мне уже не раз бывало не по себе, — Мария, как ты помнишь, странно захворала, и я не могу не признать, что Альбан, когда мы вновь пригласили его, принялся за лечение с беспримерным усердием, выказывая такую любовь, самоотверженность и преданность, которые при благоприятном исходе должны были вызвать к нему величайшую благодарность и уважение. Мне следовало бы осыпать его золотом, но мне с трудом давалось любое слово признательности, и чем сильнее и успешнее проявлялись его магнетические способности, тем большее отвращение они рождали в моей душе и тем ненавистнее становился мне с каждым днем Альбан. Порой я думал, что, даже если бы он спас меня от смертельной опасности, он и тогда не завоевал бы и толики моего расположения. Его величавая манера, мистические речи, его шарлатанство, когда он, к примеру, магнетизирует липы, вязы и прочие деревья или когда, вытянув в сторону севера руку, вбирает в себя энергию мирового духа: несмотря на самое искреннее презрение, которое я питаю к подобным вещам, все это держит меня в каком-то непонятном напряжении. Но послушай, Бикерт! Самым удивительным мне кажется то, что с тех пор, как Альбан живет тут, я поневоле все чаще думаю о датчанине-майоре, про которого рассказывал вам сегодня. Вот и сейчас, когда он насмешливо, прямо-таки издевательски улыбался, уставясь на меня огромными угольно-черными глазами, передо мною словно стоял сам майор — сходство было поразительное.
— Ну, теперь я наконец-то понял, в чем суть твоего необычного отношения, твоей идиосинкразии. Нет, вовсе не Альбан, а датчанин-майор — вот кто пугает тебя и терзает твою душу; а дарующий исцеление врач просто расплачивается за то, что у него тоже ястребиный нос и жгучие черные глаза. Успокойся и выкинь из головы все дурное. Альбан, возможно, фантазер, но он желает добра и творит его, а посему позволь ему тешиться своим шарлатанством, как вполне безобидной игрушкой, и уважай его как искусного, вдумчивого и проницательного врача.
Барон поднялся и проговорил, беря Бикерта за руки:
— Франц, ты сейчас говорил то, что противоречит твоему внутреннему убеждению, чтобы хоть немного исцелить меня от беспокойства и страха. Но я сердцем чувствую — Альбан — мой злобный демон! Франц, заклинаю тебя! будь начеку, дай совет, помоги мне, поддержи меня, если заметишь, как что-то рушится в моем прогнившем семейном очаге. Ты меня понимаешь, и довольно об этом!
Друзья обнялись; было уже далеко за полночь, когда оба, одолеваемые сомнениями и тревогой, тихонько разбрелись по своим комнатам. Ровно в шесть утра, как и предсказал Альбан, Мария проснулась, ей накапали из флакончика двенадцать капель эликсира, и два часа спустя она, бодрая и свежая, вошла в залу, где ее радостно встретили барон, Отмар и Бикерт. Альбан заперся у себя в комнате, передав, что срочная корреспонденция удержит его там до вечера.
Письмо Марии к АдельгундеИтак, тебе удалось наконец спастись от ураганов и бедствий страшной войны и обрести надежное убежище? Ах, дорогая моя, верная подруга, я не в силах передать те чувства, что я испытала, когда спустя столь долгое, долгое время вновь увидала твой изящный мелкий почерк. Сгорая от нетерпения, я чуть было не разодрала плотно запечатанный конверт. Вначале я просто читала снова и снова, даже не понимая того, что написано, и, лишь немного успокоившись, с восторгом узнала, что твой дорогой брат и мой возлюбленный Иполит жив и здоров и что вскоре я вновь увижу его. Так значит, ни одно из моих писем не дошло до тебя? Ах, дорогая Адельгунда, твоя Мария была серьезно, очень серьезно больна, но сейчас мне уже лучше; правда, болезнь моя была столь непонятного толка, что я еще и теперь пугаюсь, когда думаю о ней; Отмар и врач уверяют меня, что страх этот тоже проявление болезни, которую следует излечить до конца. Не требуй, чтобы я объяснила тебе, что, собственно, со мною было, этого я и сама не знаю: никакой боли, никаких мучений, которые можно было бы выразить словами, и все же я утратила всякий покой и бодрость. Все виделось мне каким-то иным. Громкие слова, шаги точно иглами пронзали мне голову. Порой все принималось кружить вокруг меня — предметы, голоса и звуки, все это терзало и дразнило меня на каких-то диковинных наречиях; странные видения уносили меня прочь из реальной жизни. Представь себе, милая Адельгунда, для меня вдруг каким-то чудовищным образом обрели жизнь все те глупые детские сказки о зеленой птичке[20], о принце Факардине[21] из Трапезунда и тому подобное, которые так чудно рассказывала нам тетушка Клара, ибо я и сама не в силах была противиться метаморфозам, что совершались со мной по воле злого колдуна; стыдно признаться, но эти нелепости столь пагубно действовали на меня, что я делалась все бледнее и слабее. То я до смерти горевала из-за какой-нибудь безделицы, пустяка, то вдруг буйно радовалась такому же пустяку, а мое «я» угасало тем временем в мощных извержениях некоей внутренней, неведомой мне самой силы. Вещи, которых я прежде даже не замечала, теперь не только занимали мой ум, но и мучительно терзали меня. Я вдруг почувствовала такое отвращение к лилиям, что всякий раз падала в обморок, стоило мне увидеть, пусть только издали, этот цветок; ибо мне чудилось, будто из чашечки цветка на меня бросается гладкий, переливающийся, извивающийся василиск. К чему пытаться объяснить тебе, милая Адельгунда, то состояние, которое я не стала бы называть болезнью, если бы оно не изнуряло меня все более и более; слабея с каждым днем, я уже глядела в глаза смерти. А теперь я должна поведать тебе нечто удивительное, то, что касается моего исцеления; им я обязана одному замечательному человеку, которого как-то раз еще до моей болезни привез в наш замок Отмар; среди всех знаменитых и искусных врачей в столице он, должно быть, единственный, кто владеет тайной быстро и успешно лечить столь диковинный недуг, как мой. Удивительное же в том, что во всех моих снах и видениях присутствовал красивый серьезный молодой человек, внушавший мне, невзирая на его молодость, глубокое почтение и то так, то эдак представавший передо мною в длинной мантии и алмазном венце, словно сказочный принц из страны духов, и освобождавший меня от злых чар. Я, верно, нравилась ему и была душевно близка, ибо он заботился обо мне, и я всякий раз была обязана ему за это жизнью. Порой он виделся мне мудрым царем Соломоном, и тогда я почему-то самым несуразным образом поневоле вспоминала Зарастро из «Волшебной флейты», которую видела в столице. Но как же я испугалась, милая Адельгунда, когда с первого взгляда узнала в Альбане сказочного принца из своих снов. Альбан — это и есть тот замечательный врач, ближайший друг Отмара, которого брат как-то раз привез к нам из столицы; однако в тот короткий визит он оставил меня столь равнодушной, что я даже не запомнила его наружности. Но когда он появился вновь, приглашенный, чтобы лечить меня, я даже себе самой не смогла объяснить то чувство, которое пронизало меня. Поскольку в Альбане благодаря его образованности и манере держаться ощущается достоинство и, я бы даже сказала, некая властность, возвышающая его над окружающими, то и я, едва он устремил на меня серьезный, проницательный взгляд, почувствовала, что должна исполнять все, что бы он ни повелел, и что он желает моего скорейшего выздоровления, желает полностью исцелить меня. Отмар сказал, что меня следует лечить посредством так называемого магнетизма и что Альбан неким способом приведет меня в экзальтированное состояние, когда я, погружаясь в сон и в этом сне пробуждаясь, ясно увижу свою болезнь и определю род лечения. Ты не можешь себе представить, дорогая Адельгунда, какое необычайное чувство робости, испуга, страха и даже ужаса сотрясало меня, стоило мне подумать об этом состоянии беспамятства и высшей жизни, однако я слишком хорошо понимала, что тщетно было бы противиться тому, что решено Альбаном. — Средство было испробовано, и я, вопреки своим опасениям, ощутила лишь его целительное воздействие. Я вновь обрела былой цвет лица и бодрость, чудовищное напряжение, в котором мне порой причиняли страдания самые невинные вещи, сменилось состоянием почти полного покоя. Глупые сновидения более не посещают меня, сон бодрит, ибо те нелепости, которые иногда снятся, уже не мучают, а смешат и веселят меня. Подумай только, милая Адельгунда, мне нередко кажется, будто во мне пробудилась некая новая способность с закрытыми глазами распознавать цвета, угадывать металлы, читать[22], если бы этого захотел Альбан; он иногда приказывает мне вглядеться в мою душу и рассказать ему, что я там увидела, и я выполняю это с предельной точностью; временами я вдруг начинаю думать об Альбане, он встает у меня перед глазами, я мало-помалу погружаюсь в сонливость и последняя мысль моего угасающего сознания внушает мне новые чужеродные идеи, которые пронизывают меня особым, я бы даже сказала, золотым живительным сиянием, и я понимаю, что эти божественные идеи внушает мне Альбан, ибо в этот миг он пребывает во мне как некая искра высшей жизни, и если он вдруг оставит меня — в духовном смысле, так как физическая удаленность не имеет ни малейшего значения, — то все умрет. Лишь в таком бытии с Ним и в Нем я способна жить настоящей жизнью, и если бы он смог духовно полностью отойти от меня, мое «я» замерло бы в мертвящей пустоте; даже сейчас, когда я пишу тебе, я хорошо понимаю, что это Он подсказывает мне слова, которые хоть немного могут выразить мое бытие. Не знаю, милая Адельгунда, не кажусь ли я тебе странной фантазеркой и мечтательницей и понимаешь ли ты меня; мне чудится, будто как раз теперь с губ твоих тихо и скорбно слетает имя «Иполит». Поверь, я никогда не любила Иполита сильнее, я часто молюсь о том, чтобы ангелы-хранители уберегли его от вражеского удара, подстерегающего его в яростных битвах. Но с той поры, как Альбан сделался моим наставником и повелителем, мне кажется, что только благодаря Ему я могу любить Иполита глубже и сильнее; словно я обрела способность ангелом-хранителем полететь к нему и точно крылами серафима оградить его своими молитвами, так что смерть напрасно станет пытаться незаметно подкараулить его. Альбан, этот благородный, прекрасный человек, ведет меня, словно получившую благословение высших сил невесту, в его объятия; но дитя не должно устремляться навстречу мирским бурям без наставника. Лишь несколько дней назад мне открылось подлинное величие Альбана. Подумай только, милая Адельгунда, в пору болезни и безмерной раздражительности в душе у меня не раз рождались низкие сомнения в отношении моего наставника и повелителя. Я почитала грехом против любви и верности Иполиту то, что даже во время молитвы за него перед моим внутренним взором вдруг возникал Альбан, грозный и разгневанный тем, что я самовольно отваживаюсь преступить пределы круга, который он очертил для меня, подобно своевольному ребенку, который, забыв предостережения отца, убегает из спокойного сада в лес, где, укрывшись за прекрасными зеленеющими кустами, его подстерегают кровожадные хищники. Ах, Адельгунда, сомнения эти страшно терзали меня. Ты, верно, посмеешься надо мной, когда я признаюсь, что додумалась до того, что Альбан пытается опутать меня своими сетями и под видом священного чуда пробудить в моей душе земную страсть. Ах, Иполит! — Недавно все мы, отец, брат, старый Бикерт и я, мирно коротали вечер, Альбан же, по обыкновению, отправился на дальнюю прогулку. Заговорили о сновидениях, и отец с Бикертом рассказали о них много удивительных и забавных вещей. Потом заговорил и Отмар, поведавший нам о том, как другу Альбана, следуя его советам и наставлениям, удалось завоевать любовь одной девушки благодаря тому, что он без ее ведома, пока она спала, находился подле нее и посредством магнетизма обращал на себя самые сокровенные ее помыслы. А тут еще и отец, и Бикерт перед тем весьма неодобрительно — чего никогда ранее при мне не бывало — говорили о магнетизме и в определенном смысле о самом Альбане, и вот все мои сомнения в отношении моего наставника пробудились во мне с новой силой — а что, если он при помощи таинственных дьявольских средств пытался сделать меня своей рабыней? А что, если он теперь прикажет, чтобы я, к Нему одному обратив свою душу и помыслы, покинула Иполита? Меня охватил доселе неведомый смертельный ужас; я вдруг увидела Альбана в его комнате среди непонятных инструментов, уродливых растений, животных, камней и мерцающих металлов, я увидела, как он судорожно описывает руками какие-то странные круги. Его лицо, обычно такое покойное и серьезное, исказилось, обратившись в жуткую маску, а из огненно-красных глаз с тошнотворной быстротой, змеясь, выскакивали блестящие, гладкие василиски, которых я видела во сне в цветках лилий. По спине у меня словно пробежала ледяная струйка, а когда я вновь очнулась, подле меня стоял Альбан, — но, боже милосердный! — то было не Его лицо, нет, а та жуткая маска, которую породила моя фантазия! Как стыдно мне было за себя на следующее утро! Альбан знал о моих сомнениях и только по доброте душевной скрывал, что знает и то, каким я представляла его в воображении, ведь он живет во мне и ведает самые сокровенные мои помыслы, которые я в благочестивом смирении даже не пытаюсь таить от него. Впрочем, он не придал особого значения моего обмороку, обвинив во всем запах турецкого табака, который в тот вечер курил отец. Если бы ты видела, милая Адельгунда, с какой добротой и отеческой заботой опекает меня теперь мой удивительный наставник. Он способен исцелять не только тело, нет! — он умеет направить к высшей цели и мой дух. Если бы ты могла оказаться тут и приобщиться к воистину благочестивой жизни, которую мы ведем в тиши. Бикерт все тот же веселый старик, что и прежде; только отец с Отмаром пребывают порой в каком-то странно дурном расположении духа; мужчинам, живущим деятельной жизнью, нередко не по нраву наше однообразие. Альбан рассказывает о мифах и легендах древних египтян и индийцев; слушая его, я частенько засыпаю, иногда прямо в парке под высокими буками, а когда пробуждаюсь, чувствую себя словно родившейся заново. Порой я напоминаю себе Миранду из шекспировской «Бури», которую Просперо безуспешно побуждает выслушать до конца его рассказ. А недавно Отмар обратился ко мне прямо-таки словами Просперо: «Ты хочешь спать. То будет сон благой. Ему сопротивляться ты не в силах».
