Эрнст Гофман - Новеллы
— А разве это не так? — воскликнул Бикерт. — Ведь то колдовские чары красоты и изящества, которыми Мария одушевляет все, к чему бы она ни прикоснулась; само наблюдение за приготовлением пунша делает его восхитительным и превосходным на вкус.
— Сказано весьма галантно, — встрял в беседу Отмар, — но, не обижайся, дорогая сестра, не совсем верно. Я готов согласиться с нашим любезным батюшкой, ибо и для меня огромное удовольствие отведать то, что приготовлено тобою и чего касались твои руки. Но чары, порождающие это, я ищу в более глубоких духовных связях, а не просто в твоей красоте и изяществе, как то делает Бикерт, который, разумеется, все сводит к одному, ибо он волочится за тобой с той поры, как тебе минуло восемь лет.
— Ну что вы сегодня со мной делаете! — весело воскликнула Мария. — Не успела я прийти в себя от ваших ночных фантазий и видений, как ты уже отыскал нечто таинственное во мне самой, и теперь, даже если мне удастся не думать о жутком майоре или каком-то другом двойнике, мне все равно грозит опасность явиться себе в виде призрака и испугаться собственного отражения в зеркале.
— Было бы весьма прискорбно, — смеясь, заметил барон, — если бы шестнадцатилетняя девушка перестала глядеться в зеркало, боясь принять за призрак свое отражение. Но отчего мы никак не можем сегодня избавиться от всех этих фантастических бредней?
— И отчего вы, батюшка, — возразил Отмар, — сами то и дело невольно даете мне повод говорить о тех предметах, которые вы начисто отвергаете как совершенно бесполезное и даже греховное копание в тайнах и вследствие чего не выносите — признайтесь в этом! — моего дорогого Альбана. Природа не может карать за жажду знаний, за страсть к исследованиям, которые сама в нас вложила, напротив, чем деятельнее проявляется в нас эта страсть, тем легче нам все выше и выше подниматься по ступеням лестницы, которую воздвигла перед нами сама природа.
— А когда мы вообразим, что забрались уже достаточно высоко, — подхватил Бикерт, — кувырком лететь вниз и по охватившему нас головокружению замечать, что разреженный воздух высоких сфер не слишком пригоден для наших тяжелых голов.
— Не пойму, Франц, — сказал Отмар, — что творится с тобой с некоторого времени, да, с того самого, как Альбан поселился у нас в доме. Разве не ты всегда всей душой, всем своим существом тянулся к чудесному, разве не ты подолгу размышлял о цветовых пятнах, о необычных фигурах на крыльях бабочки, на цветах и камнях…
— Довольно, — воскликнул барон, — еще немного, и мы опять вернемся к прежнему спору. Все, что вы с твоим мистическим другом выискиваете по углам, и я бы даже сказал, роясь в некоем фантастическом чулане с рухлядью, чтобы возвести затем на этом искусственное сооружение, не имеющее никакого прочного фундамента, — все это я отношу к области сновидений, которые, по моему убеждению, были и остаются всего лишь пеной. Пена, исторгнутая напитком, недолговечна и безвкусна, короче, не может считаться результатом душевной работы, подобно тому как отлетающие при обточке дерева стружки, пусть даже некий случай и придаст им определенную форму, никогда не будут считаться той высшей целью, что ставил перед собой художник. Впрочем, теория Бикерта кажется мне столь убедительной, что я постараюсь применить ее на практике.
— Но раз уж в нашей беседе нам никак не уйти от сновидений, — сказал Отмар, — да будет мне позволено рассказать вам одну историю, которую недавно поведал мне Альбан и которая поддержит и продлит то благодушное настроение, в коем мы сейчас пребываем.
— Можешь рассказать, но лишь при условии, что ты совершенно уверен в этом и что Бикерту будет дано право вставлять по ходу повествования свои замечания.
— Вы словно угадали мое сокровенное желание, дорогой батюшка, — молвила Мария, — ведь истории Альбана, порой совсем и не страшные, все же таят в себе странное напряжение, от которого даже при самом благоприятном впечатлении чувствуешь себя обессилевшей.
— Моя милая Мария останется мною довольна, — отвечал Отмар, — а против замечаний Бикерта я возражаю лишь потому, что он, я уверен, найдет в моем рассказе подтверждение своей же теории сновидений. А мой любезный батюшка наконец убедится, сколь несправедлив он к моему другу Альбану и к тому искусству, которым одарил его Господь.
— Любое замечание, готовое сорваться с языка, я стану смывать пуншем, но строить мину буду, сколько пожелаю, этого права я не уступлю.
— Да будет так! — воскликнул барон, и Отмар без долгих околичностей перешел к рассказу:
— Мой друг Альбан познакомился в университете в И. с молодым человеком, чья благообразная наружность с первого взгляда привлекала к себе любого, отчего его всюду принимали с доверием и расположением. Изучение врачебного искусства и то обстоятельство, что оба они, одержимые жаждой знаний, первыми приходили на утренние лекции и садились рядом, вскоре сблизило их, а поскольку Теобальд (так звали друга Альбана) привязался к нему всем своим верным сердцем, их отношения перешли наконец в тесную дружбу. Нрав Теобальда со временем становился все более нежным, почти по-женски мягким и идиллически-мечтательным. Такая манера держать себя в наше время, которое, точно грозный великан, шагает вперед, не замечая тех, кого попирает своей грохочущей поступью, казалась столь жалкой и слащавой, что многие потешались над ним. Лишь Альбан, щадя хрупкую душу своего друга, не отказывался заглянуть в крошечный цветник его фантазий, хотя не упускал случая после этого вновь ввергнуть его в грозные бури действительности и тем самым раздуть любую искорку воли и мужества, которая еще тлела в его душе. Альбан полагал, что обязан делать это, ведь он понимал, что университетские годы были единственной порой, отпущенной ему на то, чтобы пробудить и укрепить в Теобальде столь необходимую мужчине способность мужественно противостоять внезапно обрушивающимся невзгодам. Собственную жизненную стезю Теобальд определил в соответствии со своим простодушным строем чувств, откликающихся лишь на ближайшее окружение. По окончании учебы и по получении диплома он намеревался вернуться в родной город, жениться там на дочери своего опекуна (он был сиротой), вместе с которой он вырос, вступить во владение весьма значительным состоянием и, не ища практики, жить лишь для себя и для науки. Вновь пробудившийся интерес к животному магнетизму целиком захватил его, но, жадно прочитывая под руководством Альбана все писавшееся про это и сам ставя опыты, он вскоре отверг любые физические медиумы как противоречащие идее чисто психического воздействия природных сил и обратился к так называемому барбаринову магнетизму[13], или к более старой школе спиритуалистов.
Едва Отмар произнес слово «магнетизм», как все мускулы на лице Бикерта дернулись — вначале тихонько, потом сильнее и наконец как некое фортиссимо на барона глянула такая дурацкая мина, что он готов был расхохотаться; но тут Бикерт вскочил, явно намереваясь прочесть лекцию; в тот же миг Отмар протянул ему стакан пунша, который тот сердито проглотил, а Отмар продолжал:
— Прежде, когда учение о животном магнетизме еще вызревало в тиши, Альбан всей душой увлекся месмеризмом и даже защищал необходимость вызывать сильные кризисы[14], что внушало ужас Теобальду. Теперь же, когда друзья принялись отстаивать в спорах различные точки зрения на этот предмет, случилось так, что Альбан, который не мог отрицать некоторых сделанных Теобальдом открытий, и сам невольно увлекся милыми мечтательными рассуждениями друга о чисто психических влияниях, мало-помалу стал склоняться к психическому магнетизму, а затем к новой школе, которая, как и школа Пюисегюра[15], объединила оба эти направления; однако Теобальд, обычно столь легко воспринимавший иные убеждения, ни на йоту не отошел от своей системы, по-прежнему упрямо отрицая необходимость физического медиума. Все свои усилия и, следовательно, всю свою жизнь он желал употребить на то, чтобы как можно глубже проникнуть в тайны психических воздействий и, все более и более сосредоточиваясь на этом явлении и сохраняя себя в чистоте от всего противоречащего ему, сделаться достойным учеником природы. А потому его созерцательная жизнь должна была стать своего рода жречеством, ведущим от одного посвящения к другому, более высокому, как при вступлении в святая святых огромного храма Изиды[16]. Альбан, возлагавший большие надежды на благочестие юноши, поддерживал его в этом намерении, и, когда Теобальд, завершив свои занятия, возвращался на родину, последним наставлением Альбана было пожелание, чтобы тот оставался верен избранному пути. Вскоре после отъезда друга Альбан получил от него письмо, бессвязность коего свидетельствовала об отчаянии и даже о душевном расстройстве. Счастье всей его жизни, писал тот, сгинуло без следа; он должен пойти на войну, ибо туда отправилась возлюбленная его сердца с тихой родины, и только смерть избавит его от бедствия, которое его постигло. Альбан потерял сон и покой; он немедленно отправился к другу и после долгих тщетных попыток ему удалось наконец немного успокоить несчастного. Как рассказала ему мать возлюбленной Теобальда, когда иноземные войска проходили через город, в их доме остановился на постой итальянский офицер, с первого взгляда влюбившийся в девушку; с пылом, свойственным его нации, он атаковал ее сердце и во всеоружии того, что так пленяет женщин, за несколько дней пробудил в ней такую любовь, что она, начисто позабыв о бедняге Теобальде, не могла надышаться на своего итальянца. Ему пришло время отправляться в поход, и с той поры бедняжку неотступно преследовали видения, будто он истекает кровью в страшном бою, падает на землю и, умирая, зовет ее, отчего у нее началось настоящее помрачение рассудка и она даже не узнала Теобальда, когда тот вернулся, надеясь заключить в объятия счастливую невесту. Как только Альбану удалось привести Теобальда в чувство, он открыл ему способ, найденный им, чтобы вернуть возлюбленную. Предложенный Альбаном способ показался Теобальду столь соответствующим его внутренним убеждениям, что он ни на миг не усомнился в успехе, с полным доверием следуя тому, что почитал необходимым его друг. Я знаю, Бикерт, — прервал тут свой рассказ Отмар, — что ты собираешься сказать, я вижу твои муки, и меня смешит, с каким комическим отчаянием хватаешься ты за стакан пунша, который так дружелюбно протягивает тебе Мария. Но, прошу тебя, помолчи, твоя кисло-сладкая улыбка — самое остроумное замечание, она куда лучше любого словечка, любой реплики, какую ты только способен измыслить, чтобы испортить все впечатление от моего повествования. Однако то, что я намерен рассказать, столь удивительно и благотворно, что ты, пусть и против воли, проникнешься самым душевным сочувствием. Итак, слушайте дальше, и даже вам, дорогой батюшка, придется признать, что я полностью сдержал свое слово.
