Эдгар Пэнгборн - Дэйви
Минна Селиг, когда она повела нас к одному из остальных фургонов, носила под своими черными локонами привлекательную, чуть хмурую задумчивость…
Именно в этот момент мне пришло в голову, что некоторые из вас, кто может, существует, а, может, и нет, тоже могут, в действительности, оказаться женщинами. Если это так, вы, наверно, будете настаивать, чтобы узнать, что еще носила Минна; эта озабоченность тем, во что одета другая девушка, является неискоренимой чертой характера, которой я никогда не был в состоянии выяснить ни в одной из вас. Хорошо — она носила темно-вишневую блузу и широкие льняные штаны, и мокасины, похожие на те, что носим мы — все, кроме папы, то есть, того, кто, наверно, жестоко выбранит всякого, кого застанет в обуви, подражающей его позолоченным нагим женщинам.
Минна нашла для нас места, просто случайно (как она сказала) в том же фургоне, где спали она и Бонни. Счастливая случайность: я жил в том самом отсеке все четыре года. Бонни перебралась в другой фургон, когда вышла замуж за Джоу Далина в 319 году, а Сэм позднее перешел жить к мадам Лоре, о его ухаживании за ней я еще расскажу — но только немного, только поверхностные события, так как это все, что я знаю: в этом была глубина, естественность, неизбежность, которую они, наверно, не захотели бы объяснять, если бы даже смогли, и что бы я ни писал об этом, оно будет выглядеть не лучше, чем полуграмотной догадкой.
Да, я находился в том помещении, которое Минна выбрала для меня, в образующем мое жилище уголке, размерами четыре на восемь на семь футов, приучившись жить стесненно в малом, но не в большом — если вы не хотите сказать, что мы все вынуждены жить стесненно в какой-то момент времени, который редко достигает даже столетия, на пятнышке космической пыли, случайно вращающемся в пустоте в течение каких-то жалких трех-четырех миллиардов лет. Привык я и к тому, что немногое необходимое имущество может быть легко уложено в помещении размерами четыре-восемь-семь футов, оставляя место для тебя самого, а иногда и для Минны.
22
Я прибыл в Леваннон с его кораблями, но я не плыл морем.
Что это — такая очень определенная судьба, догоняющая все наши видения, наши самые продуманные планы, равно как и фантастические мечтания? Может, задумываясь над будущим (что должны делать, раз уж являемся людьми), мы стремимся включить в этот акт «что-то-очень-большое», как будто со всей, свойственной человеку нелепостью, лишь ожидаем случая, чтобы изменить последовательный ход событий под воздействием нашей персоны. Некий парень воображал огромные аутригеры, прекрасные тридцатитонные корабли, направляющиеся на восток по северному маршруту; он мысленно представлял их паруса высокими, мощными, освещенными золотистой дымкой. Молодой человек, поздним летом 317 года, самый незначительный по важности член труппы бродячих комедиантов, о котором они и не слыхивали месяцем раньше, сошел с плоскодонного парусного парома в вонючем порту Ренслар[83] в Леванноне, помогая старому Уиллу Муну управиться с мулами. Парень этот был, вероятно, на четверть дюйма выше, чем в момент обладания Эммией Робсон в порыве любви. Когда эти двое проклинали и уговаривали движущую силу фургона выехать вверх по уклону и свернуть с дороги, ведущей к пристани, — папа Рамли, окруженный оравой малышей, громко выкрикивал советы, на которые садист Уилл не обращал ни малейшего внимания: именно он привлек внимание молодого человека к кораблю в соседнем эллинге, судорожно подергивая сморщенным коричневым подбородком и направив туда струю пережеванного табака — он кричал, как кричат глуховатые:
— Ты умеешь читать, парень?
— Да, могу.
— Тебя обучала наукам мадам Лора, рассказывают.
— Я могу читать, Уилл.
— Ну, прочитай мне название того старого ночного горшка, вон там.
— Ну, там написано, «Дейзи Мей»[84].
Жалкая непривлекательная приземистая посудина, от нее несло гнилым луком и тухлой рыбой. Корабль был широким в средней части с выпуклым тупым носом и квадратной кормой, его одинокая наклонная мачта, вынесенная вперед с носа судна, выглядела неуклюже, как деревянная нога. Весельные скамьи были отполированы до блеска изболевшимися задницами рабов, которых сейчас, вероятно, заперли где-то в бараках, где те ожидали продолжения своих последующих мучений. Ничто другое на нем не блестело; на ослабленном и подвязанном рифами парусе были скрыты лишь некоторые из его заплат. Уилл закричал:
— Ты сможешь определить тоннаж?
— Никогда прежде не видел лодки такого типа.
Смеясь, он продолжал кричать.
— «Лодка» это хорошо, эй, моряки содрали бы с тебя кожу за это слово! Когда они такого размера, ты должен называть их «кораблями». Давай, угадай, какая его вместимость.
Корабль выглядел древним, очень маленьким, серым от соленой изморози, одиноким и покинутым. Он качался высоко на воде, опустелый, под палящим солнцем; если вахтенный находился на борту, то, вероятно, скрывался внизу, где можно было бы предположить горячее зловоние, которое невозможно вынести. Я представил себе, что это какая-то небольшая грузовая посудина, построенная для кратковременных перевозок между портами на море Хадсона, вероятно, ее скоро покинут или разломают на дрова.
— Он не такой уж безнадежный, как выглядит, — сказал Уилл, — его покрасят, перед тем, как он снова выйдет в море, и ты будешь удивлен. — Жалкую дворняжку на пристани привлек аромат корабельных отбросов, но она не осмеливалась спрыгнуть на палубу. Она с трудом задрала страшно ободранную лапу на стойку пристани и намеревалась ступить своей грязной лапой на поручень судна. Свободной рукой Уилл Мун сделал жест, будто бросает камень; дворняжка в ужасе поковыляла прочь, поджав хвост. Я вообразил, как тоскливое старое судно кротко вздыхает от унижения, слишком слабое, чтобы возмущаться.
— Давай, Дэйви, угадай.
— Может, тонны две?
— Тебе нужно учиться, — сказал Уилл и загоготал от восторга… — когда мне будет шестьдесят, может, я тоже займусь, черт возьми, обучением молодых. — Надо учиться, малыш… ну, старушка «Дейзи Мей» не поплывет при загрузке меньше тридцати трех тонн…
Нет, я никогда не плавал на борту леваннонского корабля, а также никогда не скакал по дороге на великолепном чалом коне с тремя помощниками, предвкушая встречу с девушкой-прислугой в соседней гостинице, которая выкупает меня и согреет мою постель своей усердной задницей. Зато я на самом деле проехал с бродячими комедиантами через все известные в мире страны, кроме Нуина, где папа Рамли когда-то не поладил с законом, а в городе Мэн считают, что вы не доберетесь туда по суше, не пересекая нуинскую область Хэмпшер. Я помог управиться с мулами на ренсларской пристани, и в тот же вечер играл на моем горне, не пропустив ни одного дня в течение четырех лет — в труппе любили меня. В тот год мы ехали на север по Лоулендской дороге в Леванноне.
Это одна из величайших дорог в современной истории. Моханская северо-восточная дорога, по которой я направился из Скоара, тоже прекрасная, но, по сравнению с Лоулендской, — это коровья тропа. Путешественники, бывало, рассказывали, что величайшая из всех — это Старая Почтовая дорога от Олд-Сити в Нуине до Ренслара; таково уж проклятье человеческой расы, когда ведутся страстные споры о чем-то, никоим образом не доказуемом — вся их чертова забота состоит в том, чтобы всегда зная, что ты прав, не признавать этого. Лоулендская дорога в Леванноне — не просто дорога, это природная мощь и образ жизни. Она проходит от Норрока, расположенного у великого моря, атлантического, все время на север, к отвратительно богатому Сил-Харбору, расстояние примерно триста семьдесят с чем-то миль. Она не только объединяет страну Леваннон в одно целое, словно позвоночник змеи, но, в сущности, эта дорога и есть Леваннон. Вряд ли поймешь, обслуживаются ли ею городки, разбросанные вдоль нее, словно позвонки, или же они существуют для того, чтобы обслуживать ее.
Путешествуя на север, вы вступаете в утренний полумрак, создаваемый прекрасными зелеными горами с правой стороны. Сразу же стает понятным, почему здесь так много небольших, но очень оживленных городов и сел. Настороженные и обычно укрепленные, они соединены с большой Лоулендской дорогой хорошими второстепенными дорогами и тропами, чтобы защищать артерию торговли и путешествий от бандитов и других диких зверей. Дороги в Леванноне совсем не такие, как в Мохе, грязные и неухоженные, а представляют собой одну великую дорогу и много небольших дорог — и имеют очень большое значение. Что касается великой Лоулендской дороги, горы, конечно, являются либо прикрытием, либо угрозой, в зависимости от того, кто завладел высотами; горная тропа — это как бы нервный отросток границы. В Леванноне мечтают обладать обоими склонами великого горного хребта; для Вэрманта, Бершара и Кониката эта мечта является кошмаром, от которого они будут упорно отбиваться, если смогут — эти три страны не воевали между собой в течение, по крайней мере, пятидесяти лет, слишком хорошо сознавая, что они могут в любой момент, по необходимости, оказаться союзниками…
