Александр Зорич - Клад Стервятника
Невозможность вернуться.
Постоянное ощущение жуткой, головокружительной глубины за спиной.
И чтобы не кануть назад, не ухнуть вниз, не сорваться с шаткого приступка, нужно лишь обнять друг друга. А дальше природа сама найдет, уж будьте покойны, и верное продолжение, и достойный финал.
Она не крикнула, не застонала. Лишь глубоко и часто дышала, так что, казалось, ее маленькое сердце заходится. Так, должно быть, стучит сердце соловья, который уже не видит и не слышит ничего вокруг, кроме своей любовной песни. Кипучей как сирень, захватывающей как азарт. И смертельной как пуля, летящая из ствола моей «Марты» прямо в сердце.
Угу. А куда же еще-то?
Временами я почему-то испытывал к ней самую настоящую злость. Просто какую-то животную ярость, что твой мутант-кабан! И тогда мне хотелось непременно причинить ей боль, сдавить со всех сторон и вырвать крик. Но она молчала, лишь изредка замирала всем телом, и ее щека горела на моем плече как последний отблеск умирающего разлома.
Теперь я уже временами видел, что ее руки выше запястий сильно исцарапаны, испещрены мелкими заживающими шрамиками. Точно она долго бродила по здешним полям и лесу, жестко прошнурованному колючим кустарником, который лучше бы обходить стороной.
На ее больших пальцах иногда жестко царапались ноготки, но я даже тогда не вспомнил о Леське ни на минуту. Мне почему-то было очень приятно именно это ощущение. Точно по моей груди, чуткой и напружиненной, кто-то видяще и знающе водил черенками сухих листиков. Последних писем поздней чернобыльской осени.
Я не знал, даже не догадывался, что чувствует моя нежданная любовница рядом со мною, а она любила меня легко и расслабленно.
Иногда я пытался говорить с ней, и она отвечала сонным голосом, чуть задерживая каждое слово. Будто я только что пробудил ее, не дал досмотреть сладкий сон, медведь неуклюжий.
— Мне сейчас кажется, что ты не обнимаешь меня… — говорил я ей в темноте.
— Сейчас — нет, я пока очень занята кое-чем другим, — улыбалась она. И я был готов сто, тысячу, даже сто тысяч раз согласиться в эту минуту с нею, что да, совсем не нужно сейчас обнимать меня, а лучше продолжать эти ее другие, новые движения. А если она сейчас уберет руки, остановится, даже просто замрет на минуту, я, наверное, просто возьму и тут же помру — сразу и весь без остатка.
Иногда, впрочем, она останавливалась. Всего на несколько вязких, томительных мгновений. Чтобы потом снова вернуть меня к жизни, в спасительное и сладкое русло острого наслаждения.
Так гитарист играет гавайский рэггей, все более погружаясь и утопая в резонансе внешнего однообразия музыки. Так что каждый его новый аккорд, очередная сбивка барабанов, вкусная синкопа только усиливают эйфорию полета.
А потом вдруг — пауза, провал, трещина в бытии. И вновь подъем на поверхность, захватывающий шнур тарзанки-судьбы и парение в прозрачных океанских струях.
Я теперь точно знаю, секс — это рэггей. Растафара. Натти Дрэда. О-о-о…
И все же иногда мы и вправду говорили друг с другом. Просто так.
— Нет, я серьезно, — беспечно болтал я, скрытый от всего мира ночью и локтем ее маленькой руки. — Ты будто колдуешь надо мной.
— Тшшш, — притворно шикала она, — а то разбуд-дишь сейчас всех моих дух-хов.
Тогда мы оба надолго замолкали. И еще теснее прижимались друг к другу.
Иногда мне почему-то казалось, что я слышу далекие звуки грустной тростниковой дудки. А иногда — звон ожерелий и мягкие кошачьи шаги вокруг моей избушки. Движения чьих-то огромных осторожных лап. Точно кто-то подкрадывался к нам или наоборот — бдительно охранял.
Потом звуки дудочки и мягкие шаги растворялись вдали, и можно было опять что-нибудь придумывать и совершать друг с дружкой. Или разговаривать дальше, пока она вновь не прижималась ко мне. Так что я с очередным стуком сердца чувствовал тепло и упругость ее небольшой, но крепкой груди.
Как там называют этот вариант женщины? Французский стиль?
И во мне снова, в который уже раз понемногу оживала и поднималась новая волна настойчивого и требовательного желания.
Наконец настал тот момент, когда я вспомнил об элементарной вежливости. Пора было уже наконец выяснить у моей ночной гости кое-что. И для начала — хотя бы имя.
— Как тебя зовут? — прошептал я. И очень удивился: мой голос звучал эхом в огромной пустой бочке, судя по реверберации «жесткий холл» — жестяной, с открытым верхом.
— Эй! — негромко, но настойчивей окликнул я, на этот раз уже сам себя. — Раз-два. Раз-два-три… С-с-с-осис-с-сочная!
Волшебное слово, на котором я всегда проверяю микрофон.
Теперь нужно раскрыть глаза. Не сразу, но мне это удалось. И попытка оказалась весьма неудачной.
В лицо хлынул блеклый, неуверенный свет утра, который показался мне сейчас ослепительным белым пламенем электросварки. За окном слышались чьи-то приглушенные голоса — народ с утра пораньше потянулся в «Лейку», заливать горящие трубы. И я проснулся.
Постель, разумеется, была пуста. Подушка зарылась в скомканную простыню и, казалось, еще хранила тепло ее щеки. Моя ночная гостья ушла.
Я поднял голову и застонал. Тому было минимум две причины.
Во-первых, виски и затылок раскапывались от жуткой, тупой боли, которая ломила наружу как внутричерепное давление в целый частокол атмосферных столбов.
А во-вторых, и это главное, комната избушки, служившая мне одновременно и гостиной, и будуаром, и рабочим кабинетом, и репетиционной студией для записи новых фонограмм, за ночь превратилась в Ноев ковчег после швартовки к берегам земли обетованной. Вокруг царил полнейший бедлам, в неразберихе которого тем не менее сразу можно было обнаружить некую — и вполне разумную систему.
Кто-то учинил тут форменный обыск, нимало не заботясь о последствиях. Все шкафчики и коробки были раскрыты, выпотрошены, и их содержимое бумажным ворохом устилало все полы моего скромного жилища. Мне на такой тщательный досмотр понадобилось бы часа три, не меньше. Из чего я сделал очевидный вывод, что голова у меня раскалывается не случайно, и вовсе не банальный джин тому причиной.
— Вот дурак, — самокритично произнес я, оглядывая картину Мамаева побоища в скромных габаритах моего жилища. — И когда уже ты завяжешь со своим бахвальством? А с самомнением? Посмотри на себя в зеркало. Пуп земли, да? Секс-символ «Лейки» и окрестностей?
Как коршун я ринулся к своему тайнику, моля всех Хозяев Зоны, чтобы карта Стервятника оказалась на месте. Как бы не так!
Тайник был пуст. Перед тем, как исчезнуть, моя таинственная сорока-воровка аккуратно заперла его и вернула в первоначальное положение все тайные приметы и знаки — тщательно совместила две пары карандашных штрихов, положила тонкий, почти незаметный на темном полу волосок так, чтобы он выглядывал откуда надо ровно на треть своей длины.
Только еще не оставила визитную карточку.
Ну, кр-р-ретин… В самом деле, картина происшедшего красноречиво говорила: можешь не искать, дружок, тут поработала крепкая профессионалка. А кто еще в Зоне может выполнить за другого чужую работу лучше всех? И если при этом нужно еще облапошить мужчину?
Только женщина-наемник.
Говорят, это самый загадочный и во многом даже мистический клан истинных профи. Эти подлинные ниндзя Зоны настолько скрытны, что я, например, никогда не верил досужим россказням о них. И вместе с тем кто-то в Зоне изредка убивает сталкеров, рискнувших поссориться с кем-нибудь из влиятельных крестных отцов здешнего мира, скупщиков и ходоков.
Так группу Паштета числом в пять человек кто-то ухайдакал на Милитари в полчаса. А ведь среди них был Спалыч, двухметровый гигант, сроднившийся с гранатометом и ни разу в жизни никуда не давший промаха! Убил и побросал в «разлом», предварительно отрезав у каждого ухо. Чтобы предъявить клиенту, не иначе.
Уши же у Спалыча были такие, что не спутаешь ни с кем в сталкерских лагерях. Огромные, как лопухи, хрящеватые и чуть заостренные кверху. Из-за них Спалыч и получил свое прозвище: Паштет не раз клялся, что на ночлеге, перед тем как ложиться, Спалыч сворачивает их трубочкой, чтобы, значит, спать не мешали.
Да, видать, не сговорились о цене, вот и разбросал он эти уши вдоль дорожки, что вела к пакгаузу с армейскими складами ГСМ. То ли след указать хотел, то ли просто озоровал, нелюдь. Так никто и не прознал потом.
После этого уже перестали думать на анархистов или людей «Свободы». А о наемниках заговорили по всем углам сталкерских лагерей.
Если они и существовали как клан на самом деле, то базировались скорее всего где-то в районе Мертвого города. Как этот замхатый городишка назывался прежде, до Больших Взрывов, я, честно говоря, уже и не припомню. И главная закавыка их племени в том, что не знаешь, кто они такие и чего хотят, кроме денег.
