Сестры Ингерд - Ром Полина

Может быть, это стоило сделать давно. Вот так вот очистить собственную душу от всего наносного. Не копить там старые обиды, а просто оценить их и идти дальше. Пожалуй, именно при исповеди отцу Давиду я и поняла истинный смысл отпущения грехов.

Не может один человек отпустить другому никакие грехи. Зато мудрыми словами он может показать всю неправильность хранения таких обид, старой злобы и даже жалости к самой себе, дать почувствовать человеку раскаяние за собственную слабость и глупость. Дать желание стать лучше.

Через день епископ пригласил для беседы Анну, затем разговаривал с Иоганом. И последней посетил Ангелу. В замке повисло весьма ощутимое напряжение. Мы все понимали, что в нашей жизни что-то изменится, и боялись этих перемен.

Даже если епископ Давид и узнал на исповеди про неверность графини, просить у него расторжения брака граф Паткуль явно не собирался. Слово, данное покойной матери, было для него свято. Мы не разговаривали об этом между собой, просто ждали последствий. Мы все опасались, что епископ сочтет наказание Ангелы излишне суровым и потребует освободить ее. Это грозило весьма существенно осложнить жизнь и графу, и его детям.

Нервное и тягостное напряжение должно было как-то разрешиться. Но того, как именно это произошло, не ожидал никто.

За два дня до отъезда, во время привычного ужина, на котором я присутствовала, занимая место хозяйки, а три семьи соседей – в качестве гостей, уже после того, как благословил нашу трапезу, епископ обратился к графу Паткулю, заговорив достаточно громко:

-- Сын мой, негоже это: что жена твоя отсутствует за твоим столом.

Замерли все: и я, и Рольф, и сам граф, который так и не донес до рта куриную ножку. Гости, сидящие за нижним столом, тоже отложили столовые приборы и, почти не стесняясь, с любопытством уставились на графа.

Про мнимую болезнь Ангелы ходило множество слухов. Кое-кто даже подозревал, что графиню заперли не просто так. Говорили, что она сошла с ума, или сплетничали о том, что она обожгла лицо и стала слишком уродлива. В общем, придумывали, кто что мог. Сейчас, становясь свидетелями развязки, окрестные бароны и баронессы не могли скрыть свой интерес. Побелевший граф несколько минут пытался вдохнуть, похоже, безуспешно. Он дернул воротник рубахи так, что отскочила пуговица и, застучав, покатилась по каменному полу. Иоган начал подниматься из-за стола, но потом вдруг как-то устало махнул рукой и сказал:

-- Барон Нордман, прошу вас… -- порывшись под рубахой, граф достал ключ со сложной бороздкой и протянул его Рольфу. -- Прошу вас, барон, сходить за моей женой и привести ее сюда. Покажите ключ солдатам и передайте мой приказ: «Пусть дверь остается открытой.».

Рольф поклонился, взял ключ и вышел. Я пересела, освободив место хозяйки. Анна за дальним концом стола сидела, уткнувшись взглядом в пустую тарелку. За высоким столом и среди гостей воцарилась мертвая тишина. Только епископ Давид, кажется, совершенно не потерял аппетита. Он тихо и с удовольствием ел рыбу с овощами, подсказывая своему секретарю:

-- Ты, Эвор, вот эту рыбку обязательно попробуй. Исключительно вкусна! А вы, граф Паткуль, что же не кушаете? Жену я вашу предупредил, что сегодня званый ужин, так что одеваться она долго не будет, скоро пожалует. Но и ждать графинюшку нам резона нет, этакая вкуснота, и все остынет.

Когда лакей распахнул двери, никто сразу даже не понял, что за существо вошло в комнату. Это безусловно была женщина, очень толстая и оплывшая, которая, с трудом переставляя ноги и задыхаясь от ходьбы, прошла к верхнему столу и села на освобожденное мной место.

Жидкие белые волосы были распущены по плечам тонкими, тщательно завитыми локонами. Цвет глаз не разобрать: они тонули под набухшими веками и подпирались снизу щеками.

Платье этого существа имело одну особенность: сшито оно было из золотой парчи, но по бокам находились широченные вставки из черного бархата. Очевидно, эта женщина пыталась казаться стройнее, чем она есть. Руки дамы были унизаны кольцами, мочки ушей оттягивали крупные серьги с тремя подвесными рубинами, и рубинами же горело поверх парчи широкое ожерелье.

По лицу Рольфа сложно было что-либо прочесть, но я-то знала своего мужа достаточно хорошо и понимала, что он изрядно шокирован. Эта оплывшая тетка, отдышавшись, очень знакомым голосом, голосом моей сестры, произнесла, обращаясь к епископу:

-- Я, святой отец, чувствую в душе желание посвятить остаток жизни служению Господу… Молю вас уговорить мужа моего дать мне развод и не препятствовать далее моему желанию. И пусть пожертвует вклад в тот монастырь, который я выберу для себя.

Тишина стояла гробовая: соседи явно не узнавали графиню. А я с трудом, но начала находить какие-то знакомые черты под этими колышущимися от жира щеками и подбородком.

Кто-то из соседей-баронов сиплым голосом спросил:

-- Как ваше здоровье, графиня Паткуль?

Анжела пренебрежительно глянула на нижний стол и ответила:

-- Господь помог, поправилось мое здоровье, – и набожно перекрестилась.

Я все равно не могла поверить в то, что вижу перед собой. Конечно, последний раз мы виделись с сестрой несколько лет назад, но она всегда так следила за собой, что волей-неволей я начала подозревать у нее серьезную болезнь.

Самое странное было то, что ужинать с нами бывшая пленница отказалась, заявив, что не хочет пропускать вечернюю молитву. С трудом встав, она неуклюже зацепилась своим парчовым балахоном за ручку кресла, и растерянный граф машинально отодвинул его, увеличивая для жены проход.

Ужин прошел скомкано и торопливо. Никто не понимал, что нужно говорить и что это было за явление. Однако после трапезы ставший серьезным епископ Давид сказал графу:

-- Побеседовать бы нам, ваша светлость.

Я же сразу после еды отправилась к Ангеле. Мне хотелось понять, что произошло и почему сестра выглядит так чудовищно. Солдаты по-прежнему стояли, охраняя двери. Вот только сами двери были нараспашку. И ключ, второй ключ, который был тут всегда, точно так же висел на стене. Препятствий мне никто не чинил, и я, негромко постучав в дверной косяк, спросила:

-- Ангела, можно войти?

-- Входите, баронесса Нордман.

Комната была та самая, в которой я видела сестру последний раз. Здесь не изменились ни ковры, ни мебель. Отличие было только одно: перед той женщиной, в которой я с трудом узнавала свою сестру, стоял огромный стол, заставленный едой.

Здесь была рыба в соусе, так понравившаяся епископу, блюдо с обжаренными до золотистой корочки перепелами и блюдо с сочным ростбифом. Стандартные хлеб, сыр и вареные яйца, крутая овсяная каша, которую часто подавали на гарнир. А также миски с фасолью в пряном соусе и вареным горохом со сливочным маслом. Помимо этого, в высокой вазе горкой были выложены сочащиеся жиром пирожки с двумя начинками: одни круглые, другие вытянутой формы. И завершала этот пир Гаргантюа – трех ярусная фруктовница, заполненная внизу зимними грушами, на втором ярусе – эклерами, а на третьем, самом верхнем, лежали шесть пирожных-корзинок со взбитыми сливками и вареньем.