Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей

— А что вы хотите там найти, Джереми? Коробку контрабандных мексиканских сигар? Или ящик мексиканской текилы?

Капитан Смит не торопясь набивал свою трубку и закончив этот в высшей степени ответственный процесс, улыбнулся:

— Пара ящиков текилы, конечно, нам была бы очень кстати… Правда, придётся послать вторую досмотровую группу, ибо первая группа упьётся контрабандой раньше, чем их успеет оторвать офицер.

— Они в международных водах. Грязный мексиканский танкер тащится в балласте на восток. Итальянец понятно, им приказали досматривать всё подряд. Сколько займёт досмотр? Два часа? Вы видели, как отвечали эти папуасы? Или вам охота всю ночь стеречь пьяных индейцев?

— Значит… всё было напрасно? — ещё сильнее удивился второй помощник. — Столкновение, флаги, стрельба? Зачем мы тогда…

— Джереми, — капитан медленно повернулся к нему, — Важно — чтобы все, кто наблюдал, поняли: мы не отступим.

Он обернулся.

— Сегодня мы показали, что готовы дойти до конца. Мы не испугались и не уступили. Теперь этот итальянец дважды подумает, прежде чем связываться с британским флотом. А наш экипаж… — он кивнул в сторону матроса у штурвала, — … теперь знает, что его командиры не боятся ни риска, ни ответственности. И если понадобится, они будут сражаться.

Глава 28

Комарджопа, генацвале!

Ноябрь 1937 года. Ходовой мостик танкера «Херосима», Средиземное море, между островами Лампердуза и Мальта.

Как бы удивился капитан британского эсминца, если бы ему удалось хоть на минуту заглянуть на мостик только что спасенного им танкера и лицезреть красочную картину.

— Пусть они друг друга перетопят, а мы тем временем сбежим… — высказал общую мысль Лёха.

Итальянский эсминец ещё некоторое время шёл прежним курсом, как бы раздумывая, но в конце концов резко завалился в разворот вправо и стал быстро удаляться в закат. На флагштоке повис короткий, раздражённый сигнал — «Foxtrot», в значении «Протестую».

Англичанин не ответил. Он очень плавно завалился на циркуляцию влево и стал резво догонять ковыляющий в темнеющем море старый угольщик. Через некоторое время, проходя в миле от парохода, прожектор замигал в их сторону.

Сергеич, вспоминая всё, чему его учили в мореходке, путаясь, прочитал:

— Их позывные… ещё какая то хрень… не разберу… и равно с вопросом… Запрашивают, наши позывные, наверное.

Штурман взял бумажку, написал ответ и старательно перевёл его в точки и тире по книжке, сквернословя на каждой следующей букве.

Затем, взявшись за ручку прожектора, он высказался о родителях и прародителях этого светового аппарата и мучительно долго стучал всю эту галиматью в ночь. Сбивался, высказывал своё нелицеприятное мнение насчёт и англичан, и итальянцев, снова сбивался и начинал снова.

На третьей его попытке отстучать что-то британский эсминец что-то коротко мигнул в ответ и, к несказанному удивлению наших товарищей, прибавил ход, исчезая в ночи.

Лёха развернул скомканную у лампы бумажку, заглянул в неё и, вчитавшись, аж потерял дар речи.

Он на секунду замер, потом медленно поднял глаза на штурмана. Тот стоял у прожектора, виновато развёл руками — мол, только комиссару не говори — и скороговоркой прошептал:

— Ну а что я ему мог ответить⁈ У меня ни позывных этого грязного мексиканского корыта, ни кодов! Ни хрена вообще! Я ему честно и ответил, что думал!

«Штурман просто Герой! Даже, наверное, круче Кузьмича.» — подумал наш попаданец. Как бы он удивился, если бы узнал, что оба советских штурмана послали по указанному адресу одного и того же англичанина.

На бумажке было всего четыре слова — и то, если считать предлог.

По-русски, аккуратным штурманским почерком, было выведено:

— Пошли в жопу, козлы!

Ноябрь 1937 года. Ходовой мостик танкера «Херосима», Средиземное море.

Чёрный танкер пыхтел на восток, оставляя за собой широкий пенный след, будто кто-то гигантской ложкой размешивал серое, тяжёлое море. Судно казалось упрямым и неуклюжим беглецом, старающимся всеми силами затеряться среди бескрайних морских просторов, которые неожиданно оказались слишком тесными. За горизонтом маячила Европа, впереди — проливы и порты, в которые их не звали, а на борту наступили суровые, почти адские будни.

Людей не хватало. Совсем.

Механик с помощником исчезли в машинном отделении, как будто это была не часть корабля, а отдельный ад — шумный, раскалённый, вонючий, полный вибрации, гари и постоянной угрозы внезапного стука и шипения. Порой их не было видно целыми днями. Даже на приёмы пищи они не всегда показывались над палубой. Кок, насупившись, бродил с мисками и термосами, спускаясь по железной лестнице вниз, куда не хотелось даже заглядывать. Потом возвращался с пустыми кастрюлями и только хмыкал: живы, мол.

Штурман, кряхтя и матерясь сквозь зубы, окончательно обосновался в капитанской каюте. Благо она находилась рядом с мостиком — всего один короткий переход по трапу, и можно было прокладывать курс. Пока они шли по открытому морю, курс был прямой и простой, как рельсы на железной дороге. Зато в Эгейском море он не вылезал из рубки почти сутки, пробираясь между островов Греции.

А остальной состав — Лёха, комиссар и двое матросов — был немедленно втянут в классическую вахтенную мясорубку: три смены по четыре часа на мостике, восемь — на отдых. По факту — четыре часа сна, два-три всевозможных работ, поесть, умыться и снова на мостик. Всё смешалось: день, ночь, сумерки, рассвет. Неизменными оставались только бинокль, штурвал, чайник с водой и бортовой журнал, которые менялись местами в зависимости от времени суток.

— Алексей! Я тебя членом в партию записал! Кандидатом пока, конечно, но рекомендацию я тебе дам! — торжественно объявил появившийся менять Лёху комиссар с патетической серьёзностью.

— Зачем членом то, карандаша у тебя не было? — катастрофически не высыпающийся морской лётчик воспринял информация слишком уж буквально.

— Какой карандаш! Стальным пером! Что бы на века! — и в менее замученном состоянии комиссар не отличался склонностью к алегоричному мышления.

Ноябрь 1937 года. Проливы Дардалеллы и Босфор.

Из всего путешествия наших героев легче всего они прошли проливы. Даже на удивление подозрительно легко.

Лёха, стоя на мостике и глядя влево, где медленно тёк берег с домиками и редкими минаретами, наивно поинтересовался у штурмана:

— Ты тут раньше бывал, Сергеич?

Тот оторвался от карты, посмотрел на него и усмехнулся:

— Хренов, ты серьёзно? На подводной лодке сквозь Босфор? Ага, мы ещё весь турецкий флот и парочку англичан потопили всех одной торпедой по очереди. Я вообще с ТОФа.

На подходе к проливу они пристроились в корму какому-то здоровенному пароходу с неизвестным флагом на корме и так и шлёпали за ним сквозь все Дарданелы, не вызывая ни малейшего интереса у турецких властей.

Однако встречный ветер гнал назад тяжёлые клубы густого, угольно-чёрного дыма, которые с ленивой настойчивостью окутывали их танкер, будто стараясь затянуть его обратно в эпоху когда он был простым угольщиком.

Выйдя в Мраморное море, Лёха — к единогласному, хоть и молчаливому, одобрению экипажа — чуть взял в сторону, уходя из кильватера транспорта. Через несколько минут их танкер наконец выскользнул из удушливых, коптящих клубов чёрного дыма.

На палубе стало легче дышать. Даже чайки, пару часов державшиеся в стороне, осторожно вернулись и взяли закопченый пароход на сопровождение.

Комиссар, стоявший у леера, обернулся на мостик, глянул на Лёху — чумазого, с закопчённой физиономией, в прилипшей к спине серой майке, и с выражением ненавязчивой злобы в глазах — и вдруг громко заржал:

— Вот теперь ты, товарищ Херезон, точно неотличим от свой фотокарточки!

Лёха наконец то глубоко вдохнул — и закашлялся.

— Романтика, бл****ть.

Перед Босфором, говоря современным языком, они попали в пробку. Самую настоящую, как в час пик на Тверской — только вместо машин были суда всех размеров и оттенков ржавчины. Турки пропускали что-то крупное навстречу из Чёрного моря. Количество кораблей, стоящих на якоре и ожидающих начала прохода через пролив, впечатляло: от новеньких теплоходов до подозрительных барж с кособокими надстройками.