Тамара Вепрецкая - Сантрелья
И тогда падре Эстебан пришел ему на помощь, ласково сказав:
— Конечно, Сакромонт, что же ты растерялся? Разве ты не понимаешь, что тебе надлежит непременно и немедленно исполнить это поручение?
И дон Ордоньо теперь не сомневался, что церковь в лице падре Эстебана серьезно относилась к словам больного старика, и приказал:
— Действуй!
Святогор поклонился. Внезапно взгляд его обратился на меня. Удивленно подняв брови, он решительно приблизился:
— Что с тобой, Элена?
— Ничего страшного, — прошептала я. А мне так хотелось крикнуть: "Святогор, спаси меня, я погибаю!"
Но он и так прочел этот крик в моих глазах и резко повернулся к хозяину:
— Дон Ордоньо, вид этой девушки внушает мне тревогу. Что с ней произошло?
— Она поправится, Сакромонт, — перебил его сеньор. — А у тебя еще много дел и слишком мало времени. Ступай!
— Но позвольте мне хотя бы навестить ее в тюрьме перед отъездом, обработать ее ссадины и проститься с ней?
— Пожалуй, тебе действительно стоит проститься с ней, — ответил дон Ордоньо, подчеркнув слово "проститься".
Святогор поклонился, шепнул мне: "Я навещу тебя" и вышел.
— Отведи ее в казематы, сын, — как-то устало бросил владелец замка. — А когда Сакромонт отбудет, вернем в темницу и ее братца. Мне все теперь с ними ясно. Они совсем заврались. Завтра же покончим с ними.
Слова моего некогда гостеприимного хозяина не тронули меня, ибо нельзя задеть человека, лишившегося души. Я не видела жизни без Коли, я не представляла уже себе жизни без Святогора, а родителей, веселых друзей, родных людей я уже безвозвратно лишилась; и привычные будни, московская суета, любимая работа, интересные книги ушли в далекое прошлое, оставшееся в будущем. Так чем теперь меня можно напугать? Смертью? А разве я все еще жива?
Однако я ощутила тепло слегка сжавшей мне плечо руки дона Альфонсо, пытавшегося выразить свое сочувствие, и немного оттаяла. Но от этого мне сделалось больнее, и особенно саднила мысль о расставании со Святогором. Дон Альфонсо бережно вывел меня из зала и всю дорогу аккуратно поддерживал. На лестнице он шепнул мне:
— Я тебе верю. Ты не такая, как мы.
В подземелье он сдал меня надзирателю, и я вновь очутилась в грязной, густо населенной насекомыми, вонючей клетке, тщательно прикованная к стене. Когда надзиратель оставил меня, камера погрузилась во мрак. Однако он казался ослепительно ярким светом по сравнению с мраком, в который низверглась моя душа.
Глава тридцать первая В ПРЕДДВЕРИИ ВЕЧНОСТИ И брезжит надежда, да время не ждет: Добро за горами, а смерть — у ворот… Луис де Гонгора(1561–1627) /испанский поэт/
Не прошло и суток с начала моего заточения, а я уже понимала всех узников, известных мне из мировой истории и литературы. За несколько часов я столько раз испытала смену настроения, словно провела здесь, по меньшей мере, месяц. Я брала себя в руки и, деловито начертив на стене две палочки, считая и вчерашний вечер за день, — ведь в тюрьме день идет за два, — представляла, как я годами, не теряя надежды, подобно графу Монте-Кристо, разрабатываю и готовлю свой побег. Вопрос только, куда бежать? Тогда я в отчаянии стала думать, что необходимо изыскать способ покончить с собой. Но, честно говоря, себя было жаль, да и недостойно как-то. И, наконец, я твердо осознала, что долго я не протяну, потому как очень скоро сойду с ума.
Однако, немного успокоившись, я вдруг ощутила склонность к философствованию и самозабвенно предалась этому занятию. Теперь я знала, почему именно в казематах многие великие писатели и мыслители рождали свои самые значительные произведения. Мне пришла мысль о сочинении трактата по психологии средневекового человека, о влиянии уровня жизни и цивилизации на психологию людей и так далее и тому подобное. Но я, наверное, могла бы остаться верна и исторической науке и сочинить какой-нибудь научно-исторический труд вроде — "Одиннадцатый век: взгляд изнутри". Да, многое мне было бы под силу, если бы я располагала большим временем, и мое пребывание в темнице не ограничивалось угрозой завтрашней гибели. Тут уж не до философской или исторической науки. Пора подумать о душе, подготовиться к переходу в иной мир.
Но душа моя с нетерпением ждала появления доктора и надеялась на чудесное избавление: "Где ты, Святогор?" Постепенно он заполонил все мои мысли. Я вспоминала первые минуты знакомства, мои попытки побега, мое пребывание рядом с ним, наши беседы. Да, он понравился мне сразу, этот обворожительный "араб".
Размышления мои прервал звук отпираемой двери, и в камеру шагнула Беренгария.
— Я пришла навестить узников и угостить их фруктами, — решительно заявила она, вероятно, опасаясь, что я неправильно истолкую ее приход.
Я вежливо поздоровалась. Я не собиралась ни упрекать ее, ни обвинять, чего она, по-видимому, ожидала. Я не испытывала ни обиды, ни злости по отношению к ней, понимая, что она, как умела, защищала свое чувство и своего любимого. И я решила вести себя в соответствии со своим положением и, не кривляясь, со словами благодарности приняла протянутый мне апельсин. Беренгария уже собралась покинуть мой мрачный приют, но вдруг резко обернулась.
— Элена! То, что ты говорила сегодня утром, правда? Ты действительно из будущего? — не смогла совладать с любопытством девушка.
— Да.
— А какое оно? — оживилась девушка.
— Что? — не поняла я.
— Будущее. Как вы там живете?
— Так сразу не ответишь. У нас вся жизнь устроена по-другому. Но вряд ли я сумею это тебе объяснить, — сказала я. — Впрочем, например, то, что вы называете колдовскими предметами, мы используем в повседневной жизни.
— А где лучше: здесь или у вас? — задала она наивнейший вопрос.
Я даже улыбнулась и попыталась пошутить:
— Там хорошо, где нас нет.
— И все же?
— Это ты спрашиваешь меня? — удивилась я. — Там я не сидела в грязной темной каморке. Там меня не били, не пытали, там мне верили. Там моя жизнь: дом, родители, друзья, работа. А здесь…, — и я горестно усмехнулась.
— Тебе у нас не нравится? — еще более наивно спросила девушка.
Этакая непосредственность начинала раздражать.
— Здесь? — и я окинула взором камеру. — Здесь — нет!
Она смутилась. Повисла пауза. Но девушка не уходила. Казалось, ее что-то мучило, может быть, даже раскаяние в содеянном. Она долго боролась с собой, а потом выпалила, сжигая мосты:
— Если даже отец не казнит тебя, я не отдам тебе Сакромонта. Так и знай. — Она помолчала. — Но мне жаль тебя. И я помню, как хорошо нам было вместе.
Я не нашлась, что ответить, лишь пожала плечами.
— Мне пора, — буркнула она и оставила меня одну.
Я вновь погрузилась в воспоминания и размышления. Посещение девушки, наивной и примитивной в своих желаниях, лишь подбросило материал для мыслительной деятельности. Через некоторое время на меня навалилась страшная усталость, видимо, сказывались побои, и я погрузилась в сон, зажав в руке апельсин, будто в нем одном заключалась моя надежда на спасение.
Легкое, осторожное прикосновение вырвало меня из забытья. Кто-то склонялся надо мной, и хотя темнота позволяла различить лишь силуэт, я точно знала, что дождалась, наконец, Святогора. Запах благовоний, исходивший от него, придал мне мужества, и безудержная, необъяснимая радость заполнила все мое существо.
— Святогор! — невольно воскликнула я, забыв об осторожности.
— Тише, родная моя, здесь стены очень чуткие, слышат лучше людей, видят лучше кошек в ночи, — чуть слышно прошептал он. — Я же здесь в качестве врача.
Он поставил подсвечник на пол и, прежде всего, дал мне выпить какую-то горькую жидкость, сказав, что она придаст мне сил. Он бережно смазал мои ссадины и кровоподтеки. Прикосновения его даже в самых болезненных местах, казалось, сами по себе обладали целительными свойствами. И я почувствовала себя гораздо менее разбитой. Он тихим шепотом произнес:
— Я не уеду, пока не отправлю вас с Николасом домой. Верь мне, я предприму все возможное и невозможное, но вызволю тебя отсюда.
Я благодарно сжала его руку, но одна моя рука все еще держала апельсин и, резко отбросив его на солому, я вцепилась в Святогора обеими руками не то выражая признательность, не то не желая отпускать его от себя. Он наклонился и поцеловал меня в губы.
— Если бы хоть одна живая душа могла мне помочь, все могло бы быть намного проще, — задумчиво проговорил он. — Но ничего. Я справлюсь.
— Альфонсо, — неожиданно для себя прошептала я. — Я думаю, ему можно довериться.
— Пожалуй. Мне пора. Не грусти. — Святогор поднялся, крепко сжал мою руку и добавил: — Я люблю тебя, Елена.
Когда он ушел, я поняла, что положение мое стало еще невыносимее. Безысходность притупляла чувства, лишала надежды и настраивала на философский лад. Ожидание же сделало меня беспокойной. Я не находила себе места, и ужасно страдала от того, что ничего не знаю. Когда я жила в замке, даже придирки падре Эстебана не мешали мне быть активным участником событий. Я могла действовать, пусть в ограниченных пределах, но все же что-то предпринимать или, по крайней мере, наблюдать, как что-то предпринимается. Теперь я пребывала в полной неизвестности и имела право лишь на ожидание, могла только гадать, что происходит за пределами моего мерзкого приюта, что предпринимается моими друзьями, а что недругами, и кто все же является моим настоящим другом, а кто недругом. Я уже не могла даже спать и нервно топталась у стены, бренча цепью, то вставая, то присаживаясь, то передвигаясь, то останавливаясь. Это утомляло, но я ничего не могла с собой поделать. Сердце трепыхалось, а дыхание сбивалось, — так я всегда чувствовала себя перед экзаменами или перед каким-либо важным событием. Но экзамены в силах были лишь отразиться на настроении, слегка подпортить или изменить жизнь, однако, они не ставили ребром вопрос о жизни или смерти. Сейчас же моя нервозность была вызвана именно этим остро стоящим вопросом.
