Барин из провинции (СИ) - Иванов Дмитрий

— Амалия, свет очей моих! Разве я, провинциальный дворянин, мог осмелиться надеяться на столь блистательный союз? Мы ведь едва пару раз пересекались — и всё в обществе, не наедине… Откуда ж мне было знать о чувствах ваших? А ежели бы и знал… что я, скромный юноша, могу противопоставить вашему блеску? Я, сирота, из глуши костромской, с сомнительным приданым и ещё более сомнительным будущим. Что я из себя представляю? Ни чина, ни славы. Не служил, как батюшка ваш верно заметил, кровь не проливал, знамен не целовал… В деревне своей хвосты коровам крутил да бражничал!

— Не служил, так и что? Где родился, там и сгодился, — проворчал батюшка, на удивление ловко прикрывая брешь в обороне дочери.

— Да что вы такое говорите! — вспыхнула Амалия. — Вы — статный, красивый, умный, вон как складно говорите! А насчёт денег… так папенька за мной даёт двадцать пять тысяч приданого. И жить можем в нашем доме в столице! Столовый сервиз на двенадцать персон, экипаж с гербом, шуба лисья… — Она уже почти пела, перечисляя свои достоинства.

— Шуба? Мне шуба? — недоумённо спросил я.

— Почему вам? Шуба мне, но вам её не надо будет покупать, она уже есть! С моими капиталами вам и ваше хозяйство не нужно будет!

— Деньги не живые, а казенные облигации выкупные, — вставил слово папаня. — Но так даже лучше: четыре процента годовых, да и продать их можно.

«Именные, что ли?» — мелькнула догадка.Деньги нынче в облигациях либо на предъявителя, либо именные. Последние передаются только по официальной переуступке, с передаточной надписью и регистрацией в казённой палате или банке. А имя там, ясное дело, не моё. Следовательно, ничего я с этого не поимею.

Дом в столице? Может, и вовсе и не дом там, а халупа на задворках, в которую ещё вкладываться придётся. И потом — что мне в Петербурге делать? Моё имение не рядом, не присмотришь. Амалии, конечно, хорошо: балы, развлечения, светская суета. А потом, как у Пушкина, рога?

— Алексей! Да вы, похоже, торгуетесь! А вы точно дворянин? — всплеснула руками Амалия.

— Очень благоразумный молодой человек. Я, признаться, меняю своё мнение о нём в лучшую сторону, — гадский папа не затыкался и лез в нашу беседу.

— Амалия, вы ранили меня своими словами! — с демонстративной обидой произнёс я. — Мне нужно всё обдумать. Увидимся осенью… если ваше, столь лестное для меня, расположение сохранится.

— Вы обещали просить руки! — потеряла терпение девушка.

— Вам?

— Жозефине!

— Да с чего бы это? На кой-мне ваша гувернантка? Ну, стильная, не спорю, задница крепкая, но вы — во сто крат лучше! — дурачусь я, изображая невинную растерянность.

— Ха-ха, — заржал Лев Васильевич. — У нас в департаменте по переселению… кстати, я там ныне начальствую… был подобный случай — одному нашему чиновнику гувернантка его детей приглянулась…

— Папа! — рявкнула на родителя Амалия и процедила сквозь зубы уже мне: — Вы ей дали слово, что будете просить моей руки!

Ого. Похоже, припекло по-настоящему. Точно брюхатая. Да пусть своему Свиньину голову морочит!

— Нет, клянусь дворянской честью, такого не было! — произнёс я. — Да, обещал подумать… Впрочем, раз уж приехал, вы могли вообразить, будто бы я согласен.

— Подите вон! — взвизгнула вдруг Амалия, топнув ногой.

— А тортик? — глупо улыбаясь, спросил я и протянул коробку с кондитерским изделием разгневанной фурии.

Ой, зря я это сделал! Нет, конечно, слуги мне потом помогли и умыться, и одежду почистить, но всё равно обидно. Тортом — в морду, как в дешёвых американских комедиях! Вот никогда не считал это смешным. Глупо, пошло… Но, как говорил один известный юморист будущего: «Они ж туп-ы-ы-ые!»

— Что с тобой там делали? Ты что, плакал? — недоуменно смотрит на меня Тимоха.

— Иди к чёрту! Домой поехал, — отмахиваюсь я.

— Что, удалось сгладить ситуацию? — не унимается мой любопытный кореш.

— Куда там! Ещё хуже сделал. Сказала, что ненавидит и тортом в морду заехала.

Скрывать от ары правду нет никакого смысла — мы в одной лодке, товарищи по несчастью, так сказать. А вот мстить будут мне. А как умеют мстить обиженные женщины, я знаю не понаслышке. Хотя… выдадут девицу замуж за свина этого и увезут в столицу… Нормально.

Однако эмоциональная встряска получилась знатная. Надо срочно бухнуть.

— Двадцать пять тысяч дают облигациями. Экипаж, домик в столице… — пьяно делюсь подробностями с собутыльниками: Евстигнеем и Тимохой.

Тимоха, кстати, больше не напрягает Степу. Тот, видя, как я запросто обращаюсь со своим крепостным, тоже не дворянствует, даже ржёт над его тупыми шуточками.

— Серебром дают? — с любопытством спросил Евстигней.

— Да вряд ли… — сомневается Тимоха. — У него жалованье — от силы две тысячи в год, и то ассигнациями. Откуда ж такие деньги?

— Он директор департамента по переселению. Ты дом их видел? Живут на широкую ногу! Что, думаешь, на одно жалованье? — хохочет Степа и треплет за чуб якобы наивного конюха.

— Да не всё ли равно — серебром или ассигнациями, если я отказался! Не кажется она мне надёжной спутницей жизни, уж больно ветрена, — прерываю их споры я, подливая всем ещё вина.

— Да, кстати… не хотел тебе говорить раньше, чтобы сердце не разбить, но ты прав, — говорит Степа, он же Евстигней, он же Стеф, он же ненадёжный друг. — Мне поручик Марьин рассказывал, что его кузен имел с ней амур недавно. На балах встречались, но… потом расстались.

— Что ж ты молчал-то⁈ — вскипаю я.

— Не хотел такой красивый союз рушить, — оправдывается Стёпа.

Смотрим с Тимохой на убогого с жалостью.

Глава 30

Глава 30

Утро началось с визита гостей. Явились Лизавета с маменькой — Аксиньей. Годы у той, вроде бы, ещё не преклонные, а вид уже — увы — не товарный. Приехали они, как и договаривались, наниматься.

Оставив женщин под бдительным надзором Тимохи, я вместе с Евстигнеем отправился в Императорский университет. Там у меня заседание Общества любителей российской словесности, а у него — важное событие: заселение в новое жильё.

Получил он, наконец, жалованье и, не откладывая, снял себе отдельную комнату. Семь рублей — с отоплением, с мебелью, да ещё и в доме кирпичном! Просто чудо. Тут, конечно, не обошлось без знакомства: Пётр Салтыков подсобил, пристроив Стёпу в один из своих домов. Сейчас такие апартаменты вдвое дороже стоят, а если учесть, что дом кирпичный — то и втрое.

Я же ехать, по правде сказать, не хотел. Хандрил. Но, оказалось — зря кочевряжился, потому как получил заказ на стихи!

А дело было так…

Заседание уже близилось к концу, как в нашу аудиторию зашёл представительный мужчина, средних лет, одетый… да лучше чем все мы, даже лучше, графа Апраксин, который опять присутствовал на заседании. Они с незнакомцем, кстати, поручкались вполне по-дружески. Граф же и представил гостя:

— Господа, прошу внимания! Позвольте представить: помещик из Самарской губернии, владелец двух тысяч душ — Черепанов Валерий Алексеевич.

— Знаем, знаем… Наслышаны о вашей щедрости, сударь. В прошлом году восемьсот рублей в наш книжный фонд пожертвовали, — вставил с места Гриша, который сегодня снова за секретаря.

— И в этом году что-нибудь отпущу… — кивнул Черепанов. — Только нынче я к вам не только с дарами. Есть у меня к уважаемому обществу небольшая просьбица…

Голос у Валерия Алексеевича оказался неожиданно звучным и мощным. С таким хорошо бы проповеди за церковной кафедрой читать. А просьба оказалась, скажем так, несколько… нестандартной. Задумал уважаемый помещик жениться. Его избранница — московская вдова из почтенного семейства. И всё бы хорошо, но вот незадача: дама упрямится. Уговаривал он её дважды, по всем правилам — через сватов и знакомых. А она, изволите видеть, не желает. То ли Москву бросать не хочет, то ли вкус к самостоятельности обрела, то ли и вправду чувства не те. Отказывает. И, увы, не тем ласковым «нет», которое на самом деле означает «может быть», а весьма категорично.