Алексей Замковой - Лесной фронт. Благими намерениями…
Снова показав женщине, чтобы она не издавала ни звука, я ухватил храпящего на печи полицая за руку и изо всех сил дернул на себя. На пол он грохнулся с такой силой, что стоящий рядом стол аж подпрыгнул, а огонек лампадки, будто в панике, заметался, заставив плясать по стенам причудливые тени.
— Аааа! Якого биса… — заорал полицай, но удар ногой под ребра выбил из него весь воздух, заставить вновь замолчать.
Зашевелились и остальные полицаи. Не все – отреагировали на шум только двое. Один шустро скатился с лавки, но тут же замер, когда в бок ему ткнулся ствол карабина. Второй, пытаясь проморгаться, начал было подниматься со своей постели. Когда до его сознания наконец дошла картина, представшая перед глазами – четверо вооруженных, явно не дружелюбно настроенных людей, держащих его самого и его товарищей на прицеле – полицай, испустив горестный стон, снова повалился на подушку. По-моему, он даже закрыл глаза. Третий полицай не отреагировал на происходящее никак. В смысле, он что-то замычал нечленораздельное, когда раздался грохот упавшего с печи тела, но не проснулся. То ли настолько пьян, то ли спит так крепко…
С печи, напомнив мне, что не стоит полностью сбрасывать со счетов женщину, раздался тихий всхлип.
— Денис, вяжи их по очереди. Остальные – держите на прицеле тех, кто еще не связан, — сам я метнулся к печи и, бросив на женщину угрожающий взгляд, запустил руку под подушку.
Так и есть! Под руку тут же попало что-то твердое. Наган. Хорошо, что я сбросил полицая с печи на пол! И хорошо, что додумался проверить под подушкой. Кто эту барышню знает – повернешься спиной, а она, сдуру, пальнет.
Полицаи не сопротивлялись. Куда уж тут – еще не успевшие толком проснуться, безоружные… Да и смелостью они явно похвастать не могли. Поэтому, все четверо были связаны менее чем за десять минут. Причем, тот, который спал крепче всех, проснулся только когда его товарищи уже валялись с кляпами во рту, а его самого, не особо церемонясь, сбросили с лавки.
— А с этой что делать? — Шпажкин указал на тихонько всхлипывающую в своем закутке женщину.
— Связать, — бросил я. — Полицаев пока тащите во двор.
Убивать женщину я, конечно же, не собирался. Чем она виновата? Тем что спит с полицаем? Точнее – спала, потому что своего любовника, которого только что выволокли в сени, она уже не увидит. Так, мало ли, как жизнь у нее повернулась. Может у них еще до войны отношения были… Или жизнь заставила. В любом случае, живой она нам нужнее – пусть местные жители видят, что мы вершим суд справедливо и не трогаем невиновных. Звучит это, конечно, слишком… Пафосно, что ли? Но суть от этого не меняется. Кроме того, пусть расскажет немцам, что здесь произошло. Если вообще будет какое-то расследование. Ведь немцы не особо и ценят своих прислужников, как бы последним того не хотелось. Да и остальным предателям нервы попортить – вовсе не лишнее. В общем, убивать мы ее не будем. Однако, и оставлять так – нельзя. А если она побежит, едва мы отойдем, к немцам? Пусть лучше посидит связанной.
— Убивать тебя никто не собирается, — я снова повернулся к женщине. — Эти четверо ублюдков приговорены к смерти за то, что участвовали в нападении на наш отряд. И, заодно – за все остальное. Так и скажешь, если тебя спросят. Поняла?
Первая попытка стащить женщину с печи закончилась для Дениса парой глубоких царапин на правой руке. Когда боец потянулся к ней, женщина завизжала и принялась отбиваться. Замолчала она только после того, как я прикрикнул и клацнул затвором "парабеллума", давая понять, что, либо придется подчиниться, либо никто церемониться не будет. Впрочем, Денис особо и не церемонился – ни когда стаскивал ее с печи, ни когда вязал руки.
Через десять минут, которые понадобились для того, чтобы начисто вымести из дома все съестное, да найти еще кое-что, могущее нам вскоре понадобиться, мой маленький отряд уже, поторапливая связанных пленников, уходил к лесу. Немцев мы не тронули. Их больше, чем нас. Но не только это послужило причиной такого милосердия – за полицаев немцы вряд ли станут мстить жителям села. А вот если они обнаружат утром десять "арийских" трупов, то вполне можно ожидать здесь, в скором времени, айнзатцкоманду.
— Ну что, сволочи… — мы остановились в подлеске, лишь чуть углубившись в него. Полицаев грубо бросили на землю и, пока они мыча копошились, я шепнул Крышневскому и Новаку готовить все для их казни. Чего зря терять время? — Давайте поговорим.
Повинуясь моему жесту, Казик быстро освободил рты полицаев от кляпов и отступил в сторону.
— Нема про шо нам с тобой говорыты, погань краснопуза! — отдышавшись, выплюнул "храпун", которого я стащил с печи. — Все одно расстреляеш. Ну, то стриляй, не тяни!
— Стрелять? — я выташил из-за пояса пистолет и присел перед полицаем на корточки. Посмотрел на остальных троих – молчат. Один все вертит головой, будто надеется, что вот-вот из-за кустов выскочит помощь, второй насупленно буравит меня взглядом, а третий не сводит глаз с говорившего.
— Стрелять? — повторил я. — Это ведь можно по-разному. Я могу тебе пустить пулю в лоб, а могу прострелить тебе колени. Потом – локти…
В голову пришло, что все это очень походит на кое-какие фильмы, которые я смотрел в будущем. Там тоже герой, в основном – отрицательный, вот так грозил кому-то, обещал отрезать по пальцу за каждый неверный ответ… Пошлость какая! Однако, я продолжил.
— …и совсем не обязательно, что я тебя убью после этого. Истекай себе кровью. Или, если тебе не повезет, кто-то тебя найдет здесь и выходит. И будешь ты дальше жить инвалидом, который ни на своих ногах передвигаться не может, ни своими руками даже ложку не удержит.
— Та шо ж вы за люды таки! — внезапно обозвался один из ранее молчавших полицаев. Молодой парень, которому и двадцати нет. — Души у вас нема!..
Я поднял руку, останавливая рванувшегося было вперед Дениса. Послушаем, что еще нам полицай расскажет.
— …як прышлы сюды, то хату забралы, батька до Сыбиру погналы… Ни за шо! Церквы – взрываете! Священныкив – стриляете! — продолжал тем временем полицай. — Катуваты[2] нас хочете? Так катуйте!
На какое-то время повисла тишина. Только сипло дышал паренек, бросивший нам оскорбление. Что ему ответить? Да, после прихода советской власти на Западную Украину, здесь началось все то, что остальная часть Советского Союза пережила еще в конце двадцатых – начале тридцатых. Раскулачивание, коллективизация, репрессии… Конечно, этому пареньку, чья семья пострадала от рук большевиков, не за что любить советскую власть. Но, это не значит, что ему надо было переходить на сторону немцев!
— Немцы нас вообще за людей не считают, — я говорю спокойно, словно читаю какую-то скучную лекцию. — Все мы, для них – "унтерменши". Твоего отца отправили в Сибирь, но ты-то с матерью остался здесь. А немцы вырезают людей семьями. Целыми селами! Просто за то, что они – не немцы…
С каждым словом огонь в глазах полицая все угасает, взгляд уже не светится такой уверенностью. Возможно, он уже и сам задумывался об этом. Задумывался, но боялся себе признаться, что, желая отомстить тому, кого считал дьяволом, продал душу другому дьяволу – гораздо худшему.
— …из-за чего бы ты ни пошел служить немцам, — продолжил я, — ты виновен в том, что служишь ИМ. В том, что не повернул оружие против них, когда увидел их преступления. Так что, не надо разбрасываться обвинениями и говорить о душе.
Я убедился, что никто оспаривать сказанное не собирается. Мой оппонент опустил глаза и красноречиво молчит. Остальные полицаи тоже не выказывают желания как-то прокомментировать сказанное. Шпажкин, правда, явно сдерживается – видно, что моя речь ему не по нраву. Но, это – его проблемы. Ничего особо крамольного, как мне кажется, я не сказал. А даже если сказал, то к особисту он не побежит жаловаться. Я здесь и командир, и особист, и трибунал в одном лице.
— Сколько человек было захвачено живыми в партизанском лагере? — вернулся я к главному вопросу.
Слава Богу, применять иные методы устрашения, кроме словесных, не пришлось. И не из-за того, что полицаи сильно испугались моих угроз или раскаялись в своих преступлениях. На сотрудничество пошел тот самый паренек, который только что обвинял нас. Видно, совесть у него все же осталась. Остальные полицаи молчали, но вряд ли они знали больше. Мишко – так представился молодой полицай – начал с рассказа о нападении на лагерь. Полицаи действительно ничего не знали до того момента, как, еще до рассвета, их, чуть ли не пинками, разбудили немцы, погрузили в машины и повезли в лес. Каких-либо объяснений удостоился только старший – тот самый "храпун" – Степан Гачинский. Что ему говорили немцы, он сам нам не сказал, но со своими людьми Гачинский был предельно краток – "Идемо до лису быты партызанив". Когда кольцо вокруг лагеря сомкнулось, немцы послали вперед полицаев, собранных со всех окрестностей. Не хотели, сволочи, рисковать своими "арийскими" шкурами! Пусть, мол, прислужники идут вперед – падают под огнем партизанских секретов. А немцы, в свою очередь, подавляли обнаруженные позиции партизан минометным огнем. Так и дошли до самого лагеря. Однако, партизаны, которых успел предупредить Максим Сигизмундович, успели организовать оборону. Отступать, зная об окружении, они, похоже, и не пытались. Вот тогда уже в бой пошли отборные немецкие части. В том числе – эсэсовцы. В течении нескольких часов все было кончено.
