Алексей Замковой - Лесной фронт. Благими намерениями…
Весточку о себе мы передали Максиму Сигизмундовичу через Казика. Лишь стемнело, пацан прокрался в село и рассказал доктору, что мы выжили. По словам Казика, эту новость Максим Сигизмундович воспринял с видимым облегчением и даже радостью. Он сразу же назначил нам встречу – в полдень на дороге в Речицу. Когда Казик принес ответ доктора, мы сразу же перешли в условленное место и принялись ждать.
— Скоро должен быть, — шепнул Гац, посмотрев на солнце. Мы лежим чуть в стороне от дороги, ожидая прихода доктора. По уговору, доктор будет ехать в Речицу, а мы покажемся, как только увидим его.
— Лошади! — Шпажкин прислушался и указал на запад. — Звук оттуда.
— А должен ехать с востока. — Дронов тревожно посмотрел в ту сторону, откуда доносится неторопливый перестук копыт и скрип тележного колеса.
— Приготовиться, — скомандовал я. — Если это не доктор – пусть проезжает. Не высовываться.
Но не высовываться не получилось. Из-за поворота дороги появилась телега. Белые повязки на рукавах троих, сидящих в ней, не оставили никаких сомнений – хорошо хоть не немцы. С нашим "везением", вполне можно было ожидать встречи не с тройкой полицаев, а, например, с полным бронетранспортером эсэсовцев… Но главное то, что, одновременно с появлением полицаев, послышался перестук копыт и с востока! Неужели Максим Сигизмундович? Я напрягся, то глядя на полицаев, то переводя взгляд на тот участок дороги, где вот-вот должна появиться другая повозка. Так и есть – доктор приехал. Максим Сигизмундович едет неторопливо – лошадь везет двуколку "прогулочным шагом", если такое применимо к этому животному.
Завидев едущего навстречу доктора, полицаи прекратили разговор. Один тут же схватился за лежащую в телеге винтовку и я, опасаясь худшего, тут же поймал его на мушку, собираясь выстрелить при первом же недвусмысленном движении полицая, несущем угрозу жизни Максима Сигизмундовича. Зашевелились и остальные бойцы.
— Та це ж дохтор! — полицай, сидящий за поводьями, расслабился и оттолкнул в сторону направленный на Максима Сигизмундовича ствол винтовки. — Слава Исусу, дохтор! Ты куды йидеш?
— Навикы слава! — Максим Сигизмундович приподнял шляпу, отвечая на приветствие, и остановил свою двуколку. — До Котова йиду. Баба там на сносях.
Тот полицай, который хватался за оружие, увидев, что опасности нет, снова положил винтовку на телегу и что-то сказал. Речь его оказалась такой дикой смесью польского и украинского языков – причем, польского было гораздо больше, что я понял только общий смысл. Полицай предложил доктору из Котова не уезжать – мол, как баба родит, они туда наведаются и Максиму Сигизмундовичу вскоре снова придется выступать в качестве акушера. Полицаи заржали, а доктор только криво улыбнулся.
Бах! Кажется, я подпрыгнул чуть ли не так же высоко, как и полицаи. На мгновение все вокруг замерло. Только Новак лихорадочно передергивает затвор карабина, да, как-то медленно, словно в замедленной съемке, заваливается набок полицай-шутник. А потом все резко ускорилось.
— Новак, сука! — заорал я, посылая три пули в полицая, сидящего за вожжами, но мой крик утонул в грохоте выстрелов.
Полицаи были убиты, даже не успев понять, что случилось. На дороге остался только схватившийся за сердце Максим Сигизмундович и пустая телега, окруженная тремя трупами. Не торопясь, я поднялся на ноги и подошел к Новаку. Очень сильно хочется двинуть ему в челюсть. Аж руки, сжатые до боли в кулаки, чешутся!
— Еще раз, мать твою, выстрелишь без приказа, — чтобы удержаться от рукоприкладства, я вынужден был спрятать руки за спину, — я тебя сам расстреляю. Ты понял?
— Звыняйтэ, пане командир, — пробормотал боец, пряча глаза. — Воно само якось…
Но я, не слушая сбивчивых извинений, уже повернулся к остальным.
— Трупы – на телегу и в лес. Оружие, что там еще ценного найдете – забрать.
Максим Сигизмундович уже пришел в себя. Первый испуг, вызванный неожиданной стрельбой, прошел. Однако, взглядом он меня окинул таким, что у меня сразу же возникли воспоминания о школьных годах и беседах с учителями насчет невыученных уроков.
— Нащо их було вбываты? — спросил он.
Я только пожал плечами.
— Отъедем в лес, — предложил я.
Максим Сигизмундович натянул поводья, поворачивая морду лошади в нужную сторону, а я, убедившись, что бойцы уже погрузили трупы полицаев в ставшую бесхозной телегу, махнул им рукой, указывая следовать за нами, и зашагал рядом с двуколкой.
— Вас в Котове действительно ждут?
— Та ни, — покачал головой доктор. — То я выдумав…
— Тогда, как поговорим, возвращайтесь в Тучин. Если возникнут какие-то вопросы, то скажете, что услышали в лесу выстрелы, испугались и повернули обратно. Куда ехали, если спросят – выдумайте.
— Ты за то не думай. — Максим Сигизмундович обернулся, посмотрел в сторону дороги, убедившись, что отъехал уже достаточно далеко, натянул поводья и слез со своей двуколки. — Добрэ, шо вы выжылы.
— Нас в лагере не было, — пояснил я. — Когда возвращались, то встретили Казика. От него и узнали, что произошло. Только он все в общих чертах знал. Я подумал, может, вы сможете рассказать больше.
— Я й сам мало шо знаю… — доктор задумчиво уставился в землю. Продолжил он только через минуту. — Як нимци з лису повернулысь, то з нымы булы и наши полицаи. Говорыв я з нымы…
Из рассказа Максима Сигизмундовича я узнал, что один из тучинских полицаев, участвовавших в уничтожении нашего отряда, был ранен в бою с партизанами. И выковыривать у него из бедра пулю пришлось именно моему собеседнику. Во время операции, изрядно захмелевший от самогона, использовавшегося в качестве анестезии, полицай вовсю костерил ранивших его партизан и, мстительно улыбаясь, заявил, что почти все бандиты уничтожены. За это "почти" и уцепился доктор. Он поинтересовался, неужели кому-то из "бандитов" удалось уйти от облавы. В ответ, полицай ткнул ему под нос кукиш и сказал, что от них живым никто не уйдет. Заплетающимся языком, он похвастал, что в лагере захватили пленных. Насколько понял Максим Сигизмундович, в плен попали несколько партизан, раненых в бою, и несколько тех, кто был ранен до того – из нашего лазарета.
— Где они? — судя по испуганному выражению лица доктора, выражение моего лица, как и мой тон, стали просто звериными. Я попытался расслабиться. — Где держат раненых, вы знаете?
— Чув, шо их до Ровно повезли, — ответил Максим Сигизмундович. — До гестапо.
— Максим Сигизмундович, вам придется поехать в Ровно, — спокойно сказал я. Понимаю, что это – самоубийство. Что, даже если мои товарищи еще живы, вытащить их из застенков гестапо практически невозможно. Но я не могу хотя-бы не попытаться. А вдруг среди пленных оказался Антон? Он ведь так и лежал в лазарете, когда мы отправлялись на задание. А если в плен попал Митрофаныч? Да какая разница, кто в плен попал! Главное – это мои товарищи! Я, взмахом руки, прервал поток возражений доктора. — Надо кое-что разузнать в Ровно, Максим Сигизмундович. Очень надо! Понимаете?
С тяжким вздохом доктор кивнул. То ли понял, то ли решил, что отговаривать меня бесполезно… Главное, что он не отказался.
— А пока вы будете готовиться к поездке, — продолжил я, — нам надо будет еще кое-что сделать.
****Города и села тоже могут спать. В моем, кипящем постоянной активностью, времени это не заметно. Может, в моем времени, города вообще разучились спать. Села – не знаю, но крупные города и ночью остаются такими же бурными, охваченными постоянным движением, как и днем. Это движение ночью даже заметнее – яркие огни рекламы, снующие туда-сюда светляки автомобильных фар… Здесь, мне кажется, все по-другому. Тучин, пусть это и не город, а просто большое село, спит. Наверно до войны он спал по ночам тихим, спокойным сном. Сейчас, захваченный врагами, он спит, словно больной человек – беспокойно, напряженно, испуганно. Это напряжение прямо витает в воздухе. Днем оно немного, пусть не до конца, растворяется в солнечном свете и движении жизни – люди, несмотря на то, что село оккупировано, продолжают свои извечные дела по хозяйству. Но, с приходом темноты, снова сгущается до такой степени, что прямо осязаемо чувствуется.
Дом, в котором расположились полицаи, стоит почти в самом центре села. Мышко Малюцкий, Васыль Гаженко, Степан Гачинский, Дмитро Паречек. Это те четверо полицаев, которые участвовали в нападении на наш лагерь. Те четверо, кого я приговорил к смерти за это. Конечно, не только они виновны в гибели наших товарищей. Есть и другие полицаи, в других селах. Но я решил не отлавливать всех предателей. Во-первых, это займет слишком много времени: узнать точно, кто из полицаев нам нужен, отлавливать их по всем окрестным селам… Во-вторых, максимум после второго нападения, противник все сопоставит и, в очередном селе, нас будет ждать засада. А с моими теперешними силами отбиться от более-менее серьезного отряда практически нереально. Единственное, что мы сейчас в состоянии сделать – это быстро "укусить" врага и исчезнуть. Ну, и, конечно, постараться запугать предателей. Не просто убить нескольких полицаев, а донести до остальных мысль, что их, за все преступления, ждет неминуемая расплата. Кроме того, я рассчитал, что нападение на полицаев в Тучине собьет возможных преследователей с нашего следа. Пусть противник занервничает, пусть снова блокирует лес – ведь очевидно, что, после акции, мы постараемся укрыться именно там. Это для немцев – очевидно. А мы уйдем на запад – к Ровно. Очень надеюсь, что нас не додумаются искать в том направлении, где можно укрыться лишь в мелких лесочках. И последнее, на что я надеялся, пусть и без стопроцентной уверенности, это то, что нападение на полицаев, явно обставленное как месть за разгром партизанского отряда, продлит жизнь тем, кто попал в плен, а следовательно – увеличит их шансы спастись. Думаю, пленные партизаны, раз уж их увезли в Ровно, а не повесили в ближайшем селе для устрашения остальных, будут допрошены, а потом уже казнены. Как только сведения о том, что часть партизан уцелела и активно действует, дойдут до гестапо – у них появятся новые вопросы и казнь будет отложена. А там… Не знаю, что потом. Может быть, это просто продлит мучения пленных, а может быть – мы что-то придумаем, чтобы их спасти… В любом случае, у мертвецов шансов нет вообще.
