Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая (СИ) - Хренов Алексей

Начало апреля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес.

В начале апреля на аэродром пришла команда поддержать позиции республиканцев под Малагой. Сама Малага была в руках мятежников ещё с февраля, и теперь франкисты рвались вперёд, как оголодавший кот к миске с «Вискасом». Лёху припахали на разведку и бомбардировки, и с каждым днём вылеты превращались в изнуряющий марафон.

На третий или четвёртый день, когда полёты уже слились для него в бесконечную череду, Лёху, только что вернувшегося с очередной бомбёжки, буквально выдрали с самолёта и потащили на командный пункт.

Дежурный по аэродрому, весь на взводе, подпрыгивал от нетерпения:

— Срочные новости из порта! Наш линкор «Хайме» сел на мель у Альмерии! — выпалил он, будто это его заслуга. — А к Картахене подошли крейсера мятежников. Приказано немедленно произвести налёт!

Лёха протёр лицо рукой, пытаясь переварить новость. Казалось, момент для атаки был идеальным, но вот незадача: исправных самолётов на аэродроме не было. Точнее был ровно один. Приписанное к флоту звено отправилось бомбить франкистов под Малагой, а вылетевший ещё утром на разведку только что вернулся. И, как на зло, техникам требовалось время на подготовку.

— Ахули! — изрёк Лёха какое-то своё волшебное заклинание и пошёл к своему самолёту, который только-только начали заправлять и готовить к вылету.

Экипаж, измотанный предыдущим полётом, растянулся на траве, как раздавленные тюлени, надеясь урвать хотя бы пару часов отдыха. Но Лёха быстро вернул всех к реальности:

— Вставайте, герои! На крейсера летим, мать вашу!

Пока баки заливали топливом, и подвешивали бомбы, Лёха дозвонился до штаба флота в Картахене, чтобы выяснить местоположение мятежных кораблей. Но, конечно, как водится, никакой конкретики не было. Вся информация звучала как: «Ну, где-то там, на горизонте!»

Спустя пятьдесят пять минут после посадки самолёт вновь был готов, и Лёха с экипажем взмыли в небо, отправляясь на «охоту». До заката оставалось около часа, времени было в обрез.

Поднявшись на высоту около трёх с половиной тысяч метров и решив не лезть на большую высоту и не возиться с кислородной маской, Лёха взял курс в сторону Ибицы. Видимость, конечно, теоретически достигала 160 километров, но, учитывая качество оптики и атмосферу, надеяться на чудеса не стоило.

Примерно в сорока милях от Картахены Лёха сменил курс, заложив дугу в сторону Африки. Через пятнадцать минут напряжённого вглядывания в горизонт Кузьмич доложил:

— Лёша, вижу корабли! Вправо тридцать!

Словно забыл про усталость, Лёха повёл свой борт на снижение. Но чем ближе они подходили, тем яснее становилось, к сожалению, это не франкистские крейсера. Вместо них перед ними появился огромный чёрный грузовой пароход, лениво пускающий дым, и рядом с ним — башенный эсминец, который, очевидно, был республиканским.

На палубе транспорта размахивали руками и какими-то тряпками. Кузьмич, глядя на это через прицел, только грустно усмехнулся:

— Похожи на своих, Лёха. И чего мы так спешили?

Вся миссия оказалась впустую. Время, силы, топливо — всё улетело в никуда. Лёха выругался сквозь стиснутые зубы, крейсера франкистов так и не были найдены.

Повернув самолёт на обратный курс, Лёха молчал. В самолёте повисла тишина, нарушаемая лишь ровным гулом двигателя. Даже Кузьмич на этот раз не рисковал влезать со своими шуточками…

Вторая половина апреля 1937 года. Картахена .

Март и начало апреля выдались нервными и горячими, как пунш из дешёвого хереса, а две недели участия в операции под Гвадалахарой заставили Лёху мечтать провести хоть какое то время без шлемофона на голове, грязи на лице и пыли в носу.

Лёхин самолёт, измученный этими гастролями, начал потихоньку сыпаться.

Взлёт стал сопровождаться странными скребущими звуками моторов, а в одном из вылетов левый мотор вообще перестал выдавать мощность и посадка напоминала попытку усадить на место пьяного медведя. И хотя горячие испанские механики клялись, что все прекрасно починили:

— Команданте! Тодо эста пока чудо, те лохуро! — типа зуб даю, командир!

Кузьмич, услышав такие подозрительные клятвы, сам полез осматривать весь самолет, ворча:

— Лахудры испанские! Конечно! Пока чудом летаем!!

Лёха тоже стал взлетать с большой тревогой. Каждый запуск двигателя начинался с напряженного взгляда на приборную панель и затем он долго прислушивался к звукам самолёта, будто ожидая, что где-то в недрах машины вот-вот раздастся фатальный треск.

Перед каждым взлётом он обходил самолёт, проверяя крепления, швы и винты с таким видом, словно собирался не в небо, а на лунную орбиту.

Теперь даже привычное «Поехали» перед рулением звучало уже не весело, а скорее как заклинание, обращённое к машине: «Давай, родная, не подведи!»

* * *

К закату очередного лётного дня, когда Лёха уже начинал мечтать о том, чтобы хотя бы на час просто закрыть глаза и поспать, его у самолёта отловил командир звена и приятель, Николай Остряков. Тот подошёл, как всегда, с видом человека, который сейчас насыпет тебе задач на всю оставшуюся жизнь.

— Значит так, товарищ «инженер»! — подколол он Лёху, внимательно оглядев Лёхин самолёт, будто сомневаясь, что он ещё может подняться в воздух. — У тебя же завтра регламент на машине? Новые моторы ставить будут?

— Слышал я, и видел бесплатный цирк, как ты отжимал у Алексеева два лучших французских мотора! Ладно. Николай Герасимович звонил, просил, чтобы ты с утра пораньше в порт подъехал. Ему там с последним пароходом что-то «необыкновенное» прислали, — выделил голосом Николай, — велел главному Самоделкину это дело оценить лично. Так что дуй на рассвете в Картахену на своей мотовонючке.

Оставив после себя запах табака и ощущение чего то загадочного, Остряков растворился в вечернем воздухе. А Лёха только вздохнул. Уж очень он боялся загадывать, чем таким «необыкновенным» могла осчастливить его советская Родина в это время.

На рассвете, с ворчанием, достойным звука мотора своей «мотовонючки», Лёха дернул стартер мотоцикла. Аппарат так загрохотал и выдал такое облако дыма, что из казармы раздалось несколько сонных криков:

— Да кто там кочегарит в такую рань⁈ Хренов! Твою ж… ты нас отравить решил?

— Меньше фасоли надо трескать! — не остался в долгу Лёха.

Он тронулся в путь, гремя, фырча и оставляя за собой чёрный след сомнительного происхождения. Картахена встретила его первыми проблесками утреннего солнца. В груди шевелилось предвкушение. Что же это за чудо такое необыкновенное, раз Николай Герасимович посчитал, что именно Лёха способен оценить его?

С этими мыслями и запахом бензина в носу он покатил дальше, готовый к любым сюрпризам, которые могло подкинуть это утро.

* * *

Лёха нашёл Николая Герасимовича в порту, где тот, как разошедшийся ураган, энергично препирался с начальником порта. Испанец, размахивая руками, выкрикивал что-то с такой страстью, что, казалось, ещё чуть-чуть — и он пустит в ход кулаки. Кузнецов, не оставаясь в долгу, махал руками не хуже, хлопал себя по штанам и возносил руки к небу, словно требуя, чтобы небеса подтвердили его правоту.

Лёха замер на подходе, прикидывая, не стоит ли обойти эту бурю стороной.

«Поругались вдрызг, что ли?» — с напряжением подумал он, наблюдая за этим спектаклем, который обещал стать мыльной оперой с элементами боевика.

Но, подойдя ближе и начав прислушиваться, он внезапно понял, что всё это кипение страстей связано… с паэльей. Вернее, с тем, в каком ресторане Картахены её делают лучше всего. Оказалось, что Кузнецов упёрся в своё мнение, а начальник порта с пеной у рта доказывал, что знает места и получше.

Лёха, на правах знатока, которому однажды официантка из местной таверны одновременно подавала паэлью и губами целовала в ухо, не смог сдержаться.

— Так-так-так, а вот тут попрошу! — вмешался он, как судья, готовый выносить кулинарный вердикт. — На лучшую паэлью тут, знаете ли, и у меня человек есть! Да, да!