Тамара Вепрецкая - Сантрелья
— Пойдем, все равно, — потянул меня Святогор. — Врата могут оставаться открытыми какое-то время.
Оставив факел в держателе, мы заспешили по подземному коридору, мимо скульптуры Христа, вперед — к развилке. Внезапно мы застыли, как вкопанные: прямо перед нами струился мягкий, чуть мерцающий свет, будто легкая дымка спускавшийся сверху и падавший на пол в виде неясного, блеклого очертания стрелки с размытыми краями, указывавшей в нашу сторону. На наших глазах дымка рассеивалась, стрелка таяла и, спустя несколько минут, стало совсем темно.
Меня охватил беспричинный страх, и я невольно подалась к Святогору, словно ища защиты от неведомой опасности. Он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. От его сильных рук веяло такой надежностью, что я почти сразу успокоилась. Но я не хотела освобождаться из его объятий, я замерла и отдыхала, впитывая аромат его восточных благовоний. Удивительный человек встретился мне в этом непростом приключении с прыжком в далекий, забытый век! И мне подумалось, что все могло оказаться гораздо хуже, и в другой ситуации я столкнулась бы с жестокостью и варварством. Я поежилась от этого предположения, но еще обиднее показалась мне мысль, что я могла вовсе не повстречать в своей жизни Святогора. И думать так не хотелось! Я инстинктивно еще ближе прильнула к нему. Он не разнимал рук, осторожно прижимаясь щекой к моим волосам.
Сколько мы простояли так, не знаю. Что чувствовал он в минуты этой внезапной нежности, мне также неведомо. Через какое-то время он ласково шепнул:
— Пойдем.
Я подняла глаза, тщетно силясь различить его красивые черты в полной темноте. Он коснулся губами моих глаз и повторил:
— Нам надо идти.
Этот грех я имела возможность отмолить уже вечером во время богослужения, а затем, оставшись в часовне одна зубрить молитвы. Падре Эстебан заставил меня выучить две-три новые молитвы по латыни и повторять их с рвением и усердием. Он поручил меня какому-то служке и надолго отлучился: вероятно, присутствовал на обычном вечернем обеде. Больше всего я боялась, что он направился в тюрьму, и снова будет мучить Колю своими глупыми вопросами, сопровождаемыми пытками. Часа через три священник вернулся в часовню вместе с доном Альфонсо, причем они появились, о чем-то оживленно беседуя, и мне послышалось, что дон Эстебан возмущенно восклицал: …Ее брат!
Последние сомнения улетучились: молодой наследник замка не отличался особой порядочностью в отношении чужих секретов. Меня удивляло лишь то, что до сих пор ко мне не были предприняты меры пресечения, как сказали бы современные юристы: никто в глаза не бросил мне обвинение в колдовстве и не заточил меня в темницу вместе с братом. Очевидно, это была тщательно продуманная, хитроумная политика.
По требованию святого отца, я повторила сегодняшний набор молитв, стоя на коленях на каменном полу, и была вручена дону Альфонсо, который эскортировал меня в покои Абдеррахмана.
По пути я опять упорно молчала. Дон Альфонсо тоже сосредоточенно молчал. У двери он отвесил мне какой-то неуклюжий поклон, в котором я углядела одновременно и горечь и насмешку.
— Спасибо, что проводили, — пробормотала я, и уже собиралась скрыться, как наследник неожиданно резко повернул меня к себе и требовательно спросил:
— Сакромонт знает о брате?
Я испугалась за Святогора, гордо вскинула голову и изрекла:
— Нет. Вы — единственный, кому я поверила свою тайну.
Он почему-то несколько повеселел и откланялся. И меня вдруг осенило, что он ревновал меня к Святогору.
То, с каким волнением я переступила порог его покоев, в надежде застать его дома, подтвердило для меня самой, что ревность дона Альфонсо была небеспочвенной. Рядом со Святогором я ощущала такое душевное спокойствие, он являлся для меня такой надежной опорой. А теперь к этому всему добавился еще и трепет и переполнявшая меня нежность.
Этот человек с первой нашей встречи поражал тем, с каким достоинством он держался во всех ситуациях, какую отзывчивость проявлял к невзгодам других, с каким уважением относился к каждому, с кем общался. От всего его облика и поведения веяло таким внутренним благородством, какое нечасто встречается в людях всех эпох и времен. А осознание того, что он, этот араб, оказался русским, вернее, древнерусским, наполняло меня особой радостью.
Отсутствие Святогора дома разочаровало меня. Мой средневековый земляк затронул потайные струны моей души. Ожидая его возвращения, я обратилась к его же рукописи, чтобы больше о нем узнать. Теперь я читала ее с особенным пристрастием, слыша за написанными словами его голос и представляя, как он сам это рассказывает. Я подумала, что было бы интересно показать ему документ, ведь у меня имелась при себе и копия трехъязычного оригинала. Меня забавлял тот факт, что я читаю и, по крайней мере, имею при себе его повествование, которое он еще даже не начал писать. Меня так и подмывало понаблюдать за его реакцией, смущала лишь абсурдность ситуации. А когда я, смеясь, стала рассуждать, что он увидит рукопись, и это натолкнет его на мысль написать ее в будущем, то у меня закружилась голова, как это бывало обычно, когда я пыталась мысленно представить себе понятия вечности и бесконечности или еще какие-либо глубоко философские категории. Получалось, что если бы я сюда не попала, то он бы вообще ничего не написал, но если бы он это не написал, то и я бы сюда не попала. Заколдованный круг! И все же я решилась познакомить Святогора с его собственным творением.
Он тихонько проник в комнату, боясь меня разбудить. Он почти обрадовался, что я бодрствую, приблизился к дивану и сел на пол напротив меня, скрестив ноги. Он улыбался, хотя лицо его выглядело усталым. День действительно выдался нелегким.
— Я только что от Николаса, — мягко произнес он. — Брат кланяется тебе. Я еще раз обработал его раны и дал ему укрепляющие снадобья. Если его не станут вновь пытать, он скоро поправится.
— Ты — врач? — удивилась я.
— Нет, но я изучал медицину наряду с другими науками, которые постигал во дворце халифа.
— Ты обещал рассказать мне о своей жизни, — напомнила я, склонила голову набок и загадочно проговорила:
— Но прежде, я хотела бы показать тебе что-то такое, что должно тебя поразить.
И я достала ту часть рукописи, которая содержала непереведенный текст, пролистала ее, удостоверившись, что это действительно она, и протянула Святогору скрепленные листы бумаги. Он схватил их и приблизился к свече, служившей нам в тот момент единственным источником света. Он издал возглас удивления, а я не спускала глаз, изучая его реакцию. Он гладил бумагу руками, пропускал листы между пальцами. Он аккуратно перелистывал страницы и снова поглаживал их.
— Какая тонкая, изысканная белая бумага! — воскликнул он. — В арабском мире только начинают производить и использовать бумагу, но она намного грубее и плотнее. А христиане только переходят от папирусных свитков к пергаменту. Да-а, бумага, да еще такой выделки, действительно поражает меня! Спасибо, что ты дала мне подержать и потрогать такое чудо.
И он бережно протянул мне листы обратно. Я онемела от удивления, что он даже не посмотрел на содержание документа, заполнявшего эти чудесные листы.
— И все? — осторожно поинтересовалась я. — Это единственное, что тебя изумляет?
Я не взяла листы обратно, а подошла к нему и постаралась привлечь его внимание к тексту. Я наклонилась над листами, которые он продолжал держать в руках, и… Я остолбенела. Я резко выхватила документ, так что Святогор испугался, почему я так небрежно обращаюсь с драгоценной бумагой. Я вертела ее в руках, листала, разглядывала и всем своим поведением вызвала его недоумение. Тщетно. Листы были совершенно чистыми и белыми! Ни одной точки или закорючки, ни одного письменного знака, буквы или цифры ни на одном языке они не содержали! Просто чистые белые листы!
Врата времени не допускали абсурда. В события ушедших эпох мы могли вмешиваться лишь до известных пределов, предписанных свыше. Я убрала белые листы, еще пять минут назад испещренные буквами, составлявшими драгоценный древнерусский манускрипт, и тихо попросила:
— Святогор, если ты не очень устал, расскажи мне о своем детстве.
Глава двадцать четвертая ДЕТСТВО СВЯТОГОРА
И вот мой горестный итог:
Тот берег райский оказался Скалой, куда с трудом взобрался,
Но выбраться надежды нет,
— Я пленник до скончанья лет,
Покуда с жизнью не расстался.
Кристобаль де Кастильехо (ок.1490–1550) /испанский поэт/В этот тяжелый, насыщенный событиями и удивительный день мне открылось, что мой повелитель, мой спаситель, араб Абдеррахман был, на самом деле, русским по имени Святогор, автором древнерусского манускрипта.
