Владимир Софиенко - Небесная кобра
Перед выходом Семёнчик открыл шкаф в спаленке, извлёк из-под всякого тряпичного хламу огромную бутыль с коричневатой жидкостью, с усилием вытащил пробку, поморщился от самогонных паров, ударивших в нос, и, наполнив жидкостью поллитровку, сунул её в рюкзак.
Всю дорогу Лёха молчал. На его красном от ночного веселья, взмокшем лице были видны следы похмельных страданий. Он плёлся, плохо разбирая дорогу, тяжело дышал перегаром в спину Семёнчику. К базе вышли, как говорится, по графику — как планировал дед.
— Не томи, Семёнчик, — заскулил Лёха, мешком рухнув на лапник в гараже, и жалобно поглядел на деда.
Тот неторопливо развязал рюкзак, достал бутылку.
— Смотри, Лёша, — деловито предупредил дед, кивая на пузырь, — эта штука очень сурьёзная — я сам гнал и на травках нужных выстаивал. От неё таких правофланговых вытягивало, не чета тебе.
— Не переживай. Здесь всего тридцать три «булька». Я и не столько держал. — Лёха с силой дунул в гранёный стакан и честно, бульками отмерил сто граммов.
— Смотри, как бы к вечеру к тебе твой «десантник» не прилетел. — Семёнчик хитро улыбнулся: кто поверит пьяному Лёхе, что он самолёт видел в тайге?!
Дело заспорилось. Лёхин тельник мелькал повсюду: хворост собрать, дров нарубить, пихту завалить, кусты кое-где подрезать. К вечеру всё было готово. Каменистое плато теперь было не узнать — снова ровная, как доска, полоса.
— Семёнчик, для чего тебе это? — Лёха махнул свободной от стакана рукой в сторону полосы.
— Пил бы ты меньше, Лёша, — переменил тему дед, избегая объяснений.
Лёха опрокинул в глотку содержимое стакана, крякнул и потянулся к закуске. В то же мгновение над тайгой появился самолёт. Лёхина рука так и застыла в воздухе, не дотянувшись до куска сала. Махнув крылом, «кобра» пошла на второй круг. Лёха, сидя с открытым ртом, ткнул пальцем в самолёт, только что севший на полосу, и что-то промычал.
— Я предупреждал тебя, Алексей, — строго сказал Семёнчик и направился к самолёту.
Поздоровались. Дед получил очередной гостинец. Пошли к гаражу. Всё как обычно, да не совсем. Вдруг пилот сказал Семёнчику:
— Хорошая полоса получилась, спасибо, отец. Может, и к награде тебя представят. Теперь можно садиться.
— Кому садиться? — дед, надеясь, что сейчас ему скажут что-то важное, затаил дыхание, ловя каждое слово.
Лётчик тряхнул головой, словно сбрасывая с себя какое-то оцепенение, но вместо ответа дед услышал:
— Хворост имеется? — И очередной коробок лёг в грязноватую мозолистую ладонь Семёнчика.
В сторонке, затаившись, на куче мусора сидел Лёха, сверкая из тёмного угла белками глаз. Он с недоумением уставился на человека в кожаной куртке, а тот, в свою очередь, сурово зыркнув на верзилу в изодранной тельняшке, ткнул в него пальцем, словно с плаката времён Отечественной войны, и грозно спросил:
— Дезертир?
— Контуженный он на всю голову, — беззаботно махнул рукой дед на Лёху и опустил глаза, — комиссовали недавно. Вот вожусь теперь.
По тому, как Лёха удивлённо вскрикнул, закрывая лицо руками, будто защищаясь от удара, Семёнчик понял, что пилот снова растворился в воздухе.
— Налить ещё? — ухмыляясь, улыбнулся дед, протягивая на четверть наполненную бутылку.
Лёха испуганно замычал.
— А я тебя предупрежда-ал — сурьёзная штука! — назидательно протянул дед, а затем опытным глазом отмерил в стакан сто граммов и залпом выпил. Семёнчик был доволен. И не сколько его радовало, что лётчик посулил ему награду (зачем она ему?), сколько радостно было от того, что он смог помочь своим, как в детстве, когда в замёрзших ладошках держал стылый инструмент, когда бежал встречать каждый самолёт, с завистью глядя на усталые, но счастливые лица пилотов; радовался, что здесь, в этом укромном таёжном месте, как и раньше, люди живут вместе, когда человек человеку друг, и что всё, как и в детстве, по-честному — здесь не было дельцов и бандитов, ожиревших банкиров и лохов. Там, на западе, был враг — и он будет разбит! Так было всегда, когда они играли с ребятами в войнушку.
Дед сел у костра, смахнул со щеки счастливую слезу и во всё горло грянул:
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны,
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны.
На следующий день Семёнчик доставил притихшего Лёху домой. Рядом с дедовой избой стоял уазик Степана. У внука был свой кооператив в городе. С ранней весны ездил он по деревням, договаривался с пасечниками о ценах на мёд. У старика он был редким и недокучливым гостем. И никогда не заезжал в разгар заготовки мёда, а тут — случай неординарный, прикатил в июле. Дед любил своего внука, но занятие его никак не мог принять. Вот и сейчас начал внуку мораль читать:
— Тебе, Степан, твоё богатство глаза застило. А человек — он для того и есть, чтобы внутрь себя заглянуть, понять, кто он таков и для чего чадит на свете белом. Вот если поймёт он это, тогда каждый божий день будет для него дороже злата-серебра.
Так и уехал Степан, не выведав, чего это дед в тайгу с лопатой шастает.
А на следующий день Семёнчик слёг. Вытянула тайга силы из деда, забрала сырыми ночами. Не знай Никитична новую привычку своего соседа уходить надолго в тайгу, наведалась бы к старику, но случилось так, что деда поздно хватились. А виной всему гражданский самолёт, что с начальством из области как снег на голову сел на дедову полосу. Много шума наделала эта аварийная посадка. Самолёт тот в город летел, когда в пути что-то случилось с двигателем. Пилот АН-28-го сразу смекнул — кто-то приводил в порядок пляж у речки. «Сесть негде — тайга. Гляжу: речка чёрточкой блестит и пляж — ни кустика, ни деревца, чистый ровный, как подгадал кто! Я на круг, а потом на глиссаду», — рассказывал он потом журналистам.
Не случись этого, не спас бы он ни машины, ни пассажиров, что летели этим рейсом. В деревню репортёры из города понаехали. Местные газетчики подняли шум: что да как, кто герой? Тут Лёха про деда Семёна и вспомнил.
Очнувшись от горячки, дед удивлённо поглядел на скопление народа вокруг него, казалось, лопнет его изба от такого количества людей. У кровати хлопотали врачи в белых халатах, репортёры с фототехникой, чиновники в строгих костюмах, деревенские… Но пуще всего он удивился человеку в лётной форме, что сидел напротив, и его тревожным, цепким глазам. Эти глаза он узнал бы из тысячи других, когда-либо виденных им за всю его долгую жизнь. С каким нетерпением каждый раз он ждал, когда этот усталый недоверчивый взгляд серых глаз из-под лётного кожаного шлема засветится приветливо и хриплый голос весело скажет: «Ради такого дела — отведаем «второго фронта».
— Терентьев? — слабый голос Семёна был едва слышен.
— Терентьев, — в свою очередь, удивлённо пробасил пилот. — Откуда известна моя фамилия, дедушка?
Семён окинул потухшим взглядом комнату, стараясь не пропустить ничьего лица, посмотрел на Лёху, репортёров. Вдруг глаза деда осветились догадкой.
— Посадил? — одними губами спросил он пилота.
— Посадил, дедушка, посадил! Скольких людей вы спасли!
— Мы спасли, — шептали губы, — и ещё дед твой — лейтенант Терентьев.
— Вы знали его? — от удивления пилот даже привстал со стула.
— Знавал, — слова давались Семёну с трудом, — он тебе гостинца передал: второй фронт. Там, на столе…
Деда увезли в районную больницу. После врачи говорили, что на день бы раньше… «Кто ж знал?» — разводила руками Никитична, утирая кончиком платка накатившую слезу. Сердобольная соседка хотела взять к себе Умку, но пёс куда-то пропал. Как-то осенью охотник, тот, что с дальней заимки, рассказывал: в тайге, аккурат на той речке, где самолёт недавно сел, видел он чёрного пса с белым «бланшем» под правым глазом — бока впалые, одна кожа да кости. Тощий пёс сидел недвижно. Вытянув вперёд чёрную как смоль морду, прислушивался. Будто ждал чего-то…
