Андрей Гончаров - Два выстрела во втором антракте
— Я вижу, Алексей Терентьич готов что-то сказать, — произнес Романов, оглядев собравшихся. — Давай, Терентьич, выскажись.
Машинист Алексей Дрыгин, степенный дядька с густыми усами, одетый в добротный костюм и похожий больше на бухгалтера банка, чем на рабочего, слегка усмехнулся: руки он не поднимал и желания высказываться вроде не проявлял. Просто руководитель организации знал, что Терентьич пользуется среди товарищей большим авторитетом и от его мнения многое зависело; потому и предоставил слово ему первому.
— Казнить палача — дело, конечно, хорошее, — заговорил Дрыгин. Голос у него был похож на его обладателя — такой же густой, степенный. — Но ведь это не наша тактика! Ведь мы год назад решили отказаться от покушений и перейти к работе с массами. И что, опять двадцать пять? Почему, с какой стати? Потому что в Киеве казнить премьера удалось? Но ведь мы толком не знаем, что там у них произошло. Темное какое-то дело. Как я понял, ни одна организация этот подвиг на себя не взяла — ни эсеры, ни анархисты, ни наши товарищи. А что, если это какая-то интрига охранки? И сразу менять из-за этого всю тактику? Нет, я не согласен!
— Верно, верно Терентьич говорит! — воскликнул другой член организации, молодой человек в косоворотке. — Надо поднимать массовую революцию, как большевики! Ты, Всеволод, правильно делаешь, что с организацией большевиков связался. И странно от тебя слышать призывы к индивидуальному террору. Прямо какие-то бабушкины сказки! Ты еще скажи, что нам надо устроить хождение в народ!
— А мне предложение Романова нравится! — сказал еще один представитель молодого поколения, парень лет двадцати пяти, с черным чубом и дерзким взглядом таких же черных глаз. — Министра внутренних дел прихлопнуть — это не то что брошюрки печатать! Вот это будет дело!
— Дело-то дело, но хватит ли у нас на него сил? — засомневался человек лет тридцати. — А парнишка, что из Киева приехал, что-то не сильно похож на опытного бойца…
Так, по очереди, высказались и остальные члены организации. Ваня внимательно слушал каждого выступающего. Казалось, он прислушивается к их аргументам, вникает в них. На самом деле он почти не слышал, что они говорили. Все его внимание было обращено на картины, возникавшие у него в мозгу, когда говорил очередной выступающий. Картины были разные, но все на удивление красивые, гармоничные. Это означало, что ни один из собравшихся не врет, не таит за душой чего-то темного. Вот и последний из пришедших выступил (тоже с критикой романовского предложения), и снова ничего уродливого в мозгу Вани не возникло. Это означало, что среди присутствующих «крота» нет. Значит, надо проверить тех двоих, что работали в вечернюю смену.
Придя к такому выводу, Ваня совсем было расслабился и решил, что на сегодня его задача выполнена. Но тут слово взяла молчавшая до сих пор Настя, жена Всеволода. Она, как и следовало ожидать, поддержала мужа, говорила горячо, убедительно, и после ее выступления дискуссия разгорелась с новой силой. А Ваня слушал ее речь вначале настороженно, а затем — с возрастающим ужасом. Когда Настя закончила, «товарищ из Киева» находился в полном отчаянии. Он совершенно не знал, что ему делать, что сказать…
Обсуждение продолжалось около часа. Потом Романов остановил прения: сказал, что сейчас решения принимать не будут, отложат на неделю. Пусть, дескать, члены организации все хорошенько обдумают и через неделю снова соберутся, тогда и решат.
Люди стали расходиться. Ване руководитель организации шепнул, чтобы он не торопился. Ваня так и сделал — вышел последним; Романов вслед за ним.
— Ну, какие результаты? — нетерпеливо спросил он, когда они оказались на улице. — Нашел предателя?
— Рано еще говорить… — неуверенно ответил Ваня. — Вроде нет ничего… Но ведь сегодня не все пришли. Надо бы и с остальными поговорить.
— Нет ничего? — переспросил Романов; в его голосе звучало облегчение. — И хорошо, что нет! Я уверен, что и с теми двумя, что сегодня не пришли, все чисто. Я тут, пока шло собрание, еще раз обдумал эту ситуацию и решил: зря я на своих людей думаю! Не виноваты они в провалах. Я ведь каждого из них в деле видел! Скорее всего, это сбоку какая-нибудь тварь прицепилась и стучит. Например, сосед мой, приказчик. Вполне может разговор подслушать. Дрянь человек! Ты вот сегодня не заметил — за дверью вроде шаги слышались?
— Нет, не слышал. — Ваня покачал головой. — Ничего такого не было. А у меня слух хороший. Да и вообще… Я опасность могу чуять…
— Да? Ну, может, показалось. Но не меня, так другого из ребят могли подслушать. Или выследить. Или, допустим, с родными, с женой разговорился — и все, донесли.
— Жена? Это зачем же?
— А что, такие случаи бывали, — кивнул Романов. — Она, дура, думает: дай-ка я полиции скажу, с мужем побеседуют, дурь эту бунтарскую из него выгонят, я от тюрьмы его уберегу. А на деле, конечно, наоборот получается… Ты что так смотришь, словно у тебя гвоздь в сапоге вылез или зуб дергает?
— Да, зуб, — кивнул Ваня. И, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:
— А куда мы идем?
— К хорошим людям, моим новым друзьям, — отвечал максималист. — Помнишь, я тебе рассказывал, что сошелся тут с руководителями питерской организации эсдеков-большевиков? И что у них такие же проблемы, как у нас? Так вот, я веду тебя в редакцию «Правды», знакомить с товарищем Кобой.
— С Кобой? — Ваня чуть не поперхнулся, хотя ничего в данный момент не ел.
— Ну да, а что ты так удивляешься?
— Я? Нет, ничего, — ответил Ваня. А про себя подумал, что в один день пережить два таких испытания — одно, которое было на собрании, и второе, которое еще предстояло, — это, пожалуй, многовато.
Они сели на трамвай (причем Ваня признался Романову, что еще никогда не пользовался таким видом транспорта и потому все так внимательно оглядывает) и поехали в сторону от Путиловского завода, на Варшавскую улицу. Здесь вышли и, попетляв немного по переулкам, подошли к приземистому зданию, явно служившему складом. Об этом говорили и маленькие грязные окна, и железная дверь, на которой висел пудовый амбарный замок. Романов повел Ваню вокруг лабаза, в тупик между домами. Там в стене обнаружилась незаметная маленькая дверка. Руководитель максималистов постучался, и когда с той стороны спросили, кто пришел, ответил фразой, явно условной: «Мы за партией бланков для господина Цедербаума». Дверь приоткрылась, и они вошли.
Внутри все было совсем не так, как снаружи. Пространство «склада» было разгорожено перегородками на одно отделение побольше и несколько других, маленьких. В последних стояли столы, за которыми сидели несколько человек, что-то сосредоточенно писавших. Из другой комнаты доносился стук пишущей машинки «Ремингтон». Но его перекрывал мерный шум печатного станка, который стоял в большом помещении. Железная лапа ротапринта поднималась и опускалась и каждый раз несла в себе свежий оттиск газеты, где на заглавном листе выделялось знакомое Ване слово «Правда». И шрифт был тот же, который он видел на фотографии в школьном учебнике.
— А где товарищ Коба? — спросил Романов у человека, который их впустил.
— Вон там, у машинки, обсуждает что-то с товарищем Аллилуевым, — ответил тот.
Гости прошли в указанном направлении. В маленькой комнатке Ваня увидел двух человек, с разных сторон склонившихся над работавшей на «Ремингтоне» машинисткой. Один был постарше, с черной густой бородой; тыкая заскорузлым пальцем в текст, лежавший перед машинисткой, он говорил:
— Нет, Надя, не Краснов, а Красин, — ты же его знаешь.
Второй — он в первую очередь привлек внимание Вани — был чуть моложе своего товарища, чуть ниже ростом. На лице, изрытом оспой, выделялись густые усы, а еще — глаза, следившие, казалось, сразу за всем и отмечавшие все происходившее вокруг. Во всяком случае, он первым заметил вошедших и повернулся к ним.
— А, товарищ Всеволод! — сказал он; в голосе слышался кавказский акцент. — Здравствуй, здравствуй! А кто с тобой?
— Это товарищ из Киева, я тебе о нем говорил, — ответил Романов и, понизив голос, добавил: — Он вам может помочь в одном деле — помнишь, ты просил? Его Ваня зовут, Ваня Полушкин.
— Как же, помню, — ответил Сталин. — Ты иди, Всеволод, иди. А Ваня пусть останется. Ты посиди пока здесь, — сказал он, повернувшись к приезжему. — Я скоро освобожусь, и мы с тобой побеседуем.
Ваня сел, где сказали, и стал ждать. Он испытывал сложные, противоречивые чувства — в жизни он никогда не был поклонником знаменитого «отца народов». Сейчас, находясь вблизи, слыша, как тот на ходу правит заметку рабочего корреспондента, он отметил, что все поправки были разумными и улучшали текст.
Наконец заметка была отредактирована, рабочий, автор заметки, ушел, и Сталин подошел к Ване.
— Ну, давай знакомиться, товарищ, — сказал он, протянув Ване маленькую жесткую ладонь. — Ваня, говоришь? А я Иосиф. Вот, давай туда пройдем, там нас никто слышать не будет. Наше с тобой дело такое — лишних ушей не надо.
