Александр Прозоров - Воля небес
Софоний появился только после полудня – чистый и благоухающий, в новом лисьем опашне и пушистой шапке из горностая, вычесанной крохотной бородкой клинышком и свежебритой головой.
– Ну что, идем, побратим? – стоя в дверях, оправил он свой наборный пояс из серебряных пластинок с эмалевыми вставками.
– Поздно, – ответил Басарга. – Царь про заговор уже знает. Теперь ты не раскаявшийся грешник, а попавшийся. Вот тебе грамота, езжай ко мне в поместье. Передашь старосте, пусть всех холопов в Москву на подворье мое отправляет. Там Тимофей сейчас в приюте всем заправляет. Можешь его отпустить. Или вместе за детьми смотрите, как воспитываются. От двойного пригляда хуже не будет. Как Агрипине твоей рожать время придет, уже и на месте будете. К себе в поместье не заглядывай. Коли искать станут, то туда во первую голову помчатся. А ко мне могут и не заглянуть, коли без усердия сыск поведут. Будут новости, отпишу. Все, друже, с Богом. Поезжай. Кто его знает? Может статься, списки заговорщиков уже для задержания раздают…
Благословение митрополита
Тверской Успенский Отроч монастырь встретил Басаргу и его спутников неожиданным для середины марта теплом. Вдоль выбеленных стен обители даже начали подтаивать сугробы и скопились лужицы. Молодые послушники приняли у путников лошадей, указали путь в покои игумена. Однако помощь настоятеля подьячему не понадобилась – он увидел Филиппа, не спеша бредущего по мощенной дубовыми плахами дорожке, протянувшейся от трапезной куда-то к дальней калитке. Низвергнутый митрополит, как показалось опричнику, посвежел и помолодел, и вроде даже посветлел лицом. Хотя, конечно, к весне загар у многих сходит, а простенькая черная ряса цвет скрадывает. Да еще борода темная, с редкой проседью, и солнце в лицо.
– Благослови меня, отче, – подойдя, склонил голову Басарга. – Прости грехи мои тяжкие.
– Ты ли это, сын мой? – мягко улыбнулся монах. – Рад видеть тебя в добром здравии. Да пребудет с тобою милость Господа нашего Иисуса Христа. Пусть дела твои исполняются по желаниям и планам твоим, и не оставит тебя покровительство Небес, – осенил его Филипп крестным знамением.
– Мне жаловаться грех, отче, – Басарга посторонился, пошел рядом со священником. – Посему о себе лучше сказывай. Как ты здесь ныне обитаешь, нет ли нужды какой, жалоб али пожеланий?
– Мне тоже жаловаться не на что. Заботами ныне не отягощен, для молитвы и чтения книг священных времени в достатке. Чего еще схимнику тихому желать? Пост и молитва, вот и все мои желания.
– Не узнаю я тебя, святой отец, – покачал головой Басарга. – Пятнадцать лет, почитай, от тебя не отходил. И сколько помню, всегда ты в заботах пребывал и деяниях. Искал, строил, придумывал, спешил… Нешто не тоскуешь по жизни былой здесь, в стенах четырех оказавшись?
– Неужто, полагаешь, меня здесь насильно держат? – вскинул брови Филипп. – Неверно сие. Уж не раз государь наш, Иоанн, да будут долгими его лета, звал меня обратно в Москву вернуться, кафедру митрополитскую снова принять. Уверял, что заговор супротив меня раскрыл полностью, клеветников покарал, злоумышленников переловил. Охрану, вон, ко мне приставил, дабы убийцы не подкрались. Боярина Стефана Кобылина с холопами прислал. Пишет, теперь во главе Церкви православной могу вставать без опаски, никакого позора мне больше не попустит…
– Так возвращайся, отче! – попросил Басарга.
– Знаешь, куда ведет эта калитка, сын мой? – указал в конец мощеной дорожки инок. – Сад там, яблоневый. Но мне о том ведомо лишь из рассказов братии здешней. Вижу я пред собой лишь черные ветки пустые. И не увижу я сада цветущего, покуда не растает окрестный снег, не потечет по ветвям сок живительный, не распустятся листья и цветы. Такова и душа моя, сын мой. Суха, мертва, снегами запорошена. О вере Христовой лишь из книг я ведал, о правилах ее знал. Но в душе ее не было. И не распустится она, покуда снега свои холодные растопить не сумею. А коли не цветут сады в душе моей, то какой из меня митрополит? Что прихожанам сказать могу, кроме перечисления догматов мертвых?
– Не наговаривай на себя, отче, – покачал головой Басарга. – Ты в душах людей многих любовь породил, храмы великие построил, мертвый остров, ничем, кроме камней и стужи, неизвестный, в райский сад превратил. Нешто это не вера? Разве простому смертному по силам сие, без Божьей помощи?
– Как ты верно про райский сад сказал, – остановился Филипп, положил руку боярину на плечо, потом на голову, потом перекрестил, что-то шепча. Вслух же напомнил: – И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло… И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама…
Басарга, услышав слова Библии, торопливо перекрестился.
– Господь изгнал нас, лишив покровительства своего, оставив жить, искать кусок хлеба, одежду, крышу над головой по своему разумению… Именно так всегда я понимал эти слова, сын мой, и следовал им, создавая для смертных блага мирские и отдавая Всевышнему лишь положенные требы, – признался Филипп. – Да, я всю жизнь искал пути, как легче и быстрее накормить людей. Как строить прочные дома, как принудить ветра, воды и солнце исполнять тяжкий труд, высвобождая от него смертных, как дать каждому теплую одежду, кров и книгу, дабы развивали мои прихожане это самое «разумение». Ты говоришь, я превратил остров в рай?
– Да, отче…
– Может быть, – снова двинулся в путь по дорожке бывший митрополит. – Но пятнадцать лет тому на мой остров приплыл человек, в котором Господь наш явил свое чудо. И я смотрел на него… На тебя смотрел, сын мой, – и не видел! Доверившись одному лишь разуму своему, оставив в мире своем для Иисуса нашего лишь догматы, я потерял самое главное: веру! Служение мое Богу напоминало работу с машиной: вовремя повернуть рычаг, в нужное время поднять заслонку, в положенный час переместить груз. Такими были мои молитвы: в урочный час, по таблицам и расписаниям. По правилу, а не из веры. Искренняя вера была у княжны Шуйской. В ответ на веру ее Господь явил чудо. И ты знаешь, подьячий Басарга Леонтьев… Оказывается, чуда в расписании нет.
Филипп остановился, твердой рукой повернул гостя к себе:
– Скажи мне, сын мой. Скажи, глядя в глаза: как могу учить я вере Христовой княжну Мирославу, если ее вера крепче моей?! Молчишь? А разве она такая одна? Какой же я им пастырь? – Монах перекрестился, склонил голову: – Вот потому я обратно на кафедру и не хочу. Недостоин.
– А кто достоин? Пимен, что заговоры с латинянами плетет? Пафнутий, что иноков к клятвопреступлению склоняет? – спросил в ответ Басарга. – В терзаниях своих душевных, отче, ты о делах мирских все же не забывай! Супротив государя измена новая открылась. Епископы иные души людей православных смущают немало, к воровству склоняют, к отступлению от отчины своей. За обман сей многим кровью заплатить придется… Сегодня слово твое пастырское тысячи душ спасти способно! Ты, отче, в желаниях своих рай для смертных построил, в ответ любовь от сих смертных получил. Тебе – верят. Тебя – слушают. Коли ты в час тяжкий с государем рядом встанешь, даже изменники многие меч обнажить не решатся. Призови заблудших покаяться – и любая смута стихнет, не успев начаться!
– Ты преувеличиваешь мои возможности, сын мой…
– Нет, отче, не преувеличиваю. Иоанн тебя за то из северной глухомани в митрополиты выдвинул, что душою ты чист, к дрязгам иерархов непричастен, стяжательством не страдаешь, о прихожанах заботишься, а не о славе личной и не о родичах своих. Но ведь то не только царю видно, то и люд христианский понимает. Твое слово – это слово честное, его не купишь. Оно одно сотни клятв всего Синода стоит. Вестимо, потому Синод тебя и изгнал…
Филипп задумался, глядя на вскинутые над забором черные ветви яблонь. Покачал головой:
– Спорил я уж с тобой ранее, боярин, да Господь всегда на твоей стороне оказывался. Молчит душа моя, не могу на веру свою положиться. Поверю разуму. Смута добром никогда не кончается, кроме крови и мук ничего не приносит. Бесовство это все, и никак иначе. Скажи Иоанну Васильевичу, коли будет угроза настоящая, покину отшельничество свое и рядом с ним встану, по мере сил словом Божьим заблудших усмиряя. Но на кафедру не вернусь. Достойным посоха митрополичьего себя не считаю.
– Господи, – вскинув руки, взмолился Басарга, – ну почему достойными власти себя всегда считают изменники и уроды?! Почему люди честные от нее отрекаются?! Ты покаялся в грехах своих, отче. Ты узрел чудо. Ты веришь!!! Так скажи об этом! Поднимись на кафедру, произнеси проповедь, открой прихожанам глаза! Почему ты думаешь, что у других смертных вера другая? Может статься, в прочих священниках ее еще меньше!
– Вот поэтому и не могу, – положил руку ему на плечо Филипп. – Нет во мне того огня, что сжигает душу твою, боярин. Ты умеешь гореть любовью. Умеешь гореть ненавистью. Даже сейчас в глазах твоих пламень. Я же холоден, ровно циркуль. Только теперь я начинаю понимать, что это не достоинство, а кара. Пусть всегда будет с тобой милость Господа нашего Иисуса Христа. Неси свой огонь далее. Меня же оставь там, где мне самое место. Положимся на волю Божью. Мир переменчив. Коли Господь меня простит, то мы сие узнаем.
