Далия Трускиновская - Деревянная грамота
А вот забыться, улететь с милым другом неизвестно куда, насладиться короткими и жаркими речами, смелыми поцелуями, собственным головокружением...
Данила же решил, что веселье относится к несостоявшимся усам, и ничего не ответил. Ну, не росли они еще, только собирались! И, хотя Тимофей и Богдаш утешили - добрая, мол, примета, к долгому житью, - с того легче не становилось. Житье-то еще когда будет, а усы уже теперь надобны!
- Данила?.. - и Настасья, балуясь, прижалась к нему.
Тут словно искра между ними проскочила. Все веселье с Настасьи сошло, когда она поймала взгляд своего сердитого куманька. Тяжелый, настойчивый, от которого невольно откидываешься назад и запрокидываешься, вдруг утратив и зрение и даже, кажется, слух... Ах, кабы не зима, не узкие сани, не теплая шуба! ..
Всего лишь на миг возникло в ней желание покориться - и тут же сгинуло.
- Ги-и-ись! Ги-и-и-ись! - завизжала она, ловко пришлепнув длинными вожжами по конскому крупу. И снова понеслись санки!
- Ты куда это, кума?!
- На Неглинку! За чеботами!
- Да ладно тебе! Какие чеботы?! Есть же у меня сапоги!
Она, не обращая внимания, гнала возника вперед и вперед, навстречу скользили другие сани, с веселыми пьяными людьми, а где-то, наверно, уже по Стромынке летели, догоняя обоз, Авдотьица с Егоркой да Вонифатий с Любушкой. Весь мир несся в эту ночь на легких санях и праздновал недолгую счастливую вольность.
Но Данила не чувствовал этого всеобщего полета. Он был озабочен делом. Товарищи остались на Трещалином дворе, ломая головы над участием Авдотьицы, а он единственный знает правду - и не может ее сразу же сообщить! Хоть выпрыгивай из саней да беги назад...
И когда он уж совсем решился на это, Настасья натянула вожжи.
- Сейчас за чеботами забегу, погоди малость!
Отдав вожжи Даниле, она поспешила к калитке, вошла, была облаяна псом но и лай был веселый. Неглинка тоже справляла Масленицу - девки гуляли! Данила прислушался - пели.
Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след... Кабы он был тут ни при чем - то и мудрить бы не срал... или стал?..
Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали - ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?
Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?
Данила постарался вспомнить бедного парнишку - чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке... Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?
Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?..
Не оттуда, куда входила, а совсем из другой калитки, шагов на полсотни дальше, появилась Настасья с мешком, быстро подошла, забросила его в сани.
- Слушай, куманек! Я тебя до самой Яузы не довезу - мне поскорее возвращаться надобно! Тут Томилу, оказывается, ждут! Ох, подкараулю живого места на нем не оставлю! Да и Лучке достанется!
А ведь Томила похвалялся Перфишке, будто грамота - у него с Трещалой, вспомнил Данила. Врал, чтобы Перфишка к ним Нечая привел? Но какой же загадочный смысл имеет это треклятое дедово наследство, коли ради него знающий многие тайны кулачных боев человек не побоялся нажить себе таких врагов, как Одинец с братией?
Но врал ли Томила?
Ведь носился же он, как очумелый, по Красной площади в день, когда сыскалось мертвое тело! Или он выслеживал кого-то, к этому делу причастного?
Одинца? Соплю? Еще кого-то, пока неведомого?
- Погоди, кума. Не надо меня на Яузу везти - я с тобой останусь.
- Это еще зачем?
- А чтоб тебе не одной с Томилой разбираться.
- Ну, куманек! Да одна-то я больше добьюсь, чем с тобой! Думаешь, он на меня руку подымет?
- Всяко бывает...
- Так ведь и я - не боярышня! Думаешь, я по ночам безоружная хожу? А вот коли он со мной мужика увидит - точно драка будет. Он ведь биться-то умеет, его старый Трещала еще поучить успел...
- А что, кумушка, многих ли старый Трещала биться учил?
- Многих, куманек.
- А Одинца с Соплей?
Настасья задумалась, припоминая.
- Да, были вроде на Москве такие бойцы... Одинец ведь - стеночный атаман? Коли тот самый - то и его, поди, Трещала учил.
Данила почесал в затылке.
Как-то Тимофей рассказывал - несколько лет назад подьячие Разбойного приказа проворовались - кто-то из них за деньги столбцы переписал да и отдал человеку, к которому сведения попасть не должны были. И у всех подьячих, даже Земского приказа, даже безместных, что с Ивановской площади, на всякий случай образцы почерка брали. И вроде бы можно даже по почерку сказать, у кого и когда человек писать учился...
Если применить эту мудрость к кулачным бойцам - то те, кого обучал Трещала, бьются примерно на один лад, и Данила уже видел, как именно. А Богдана Желвака учил совсем иной мастер, и так научил, что для Богдана Сопля - не противник! Очень внимательно следил Данила за их боем и въяве увидел то, о чем Богдаш толковал, - и свиль, и скруты...
Конечно же, он понимал, что против сильного стеночника не устоит, у стеночника такой удар - коня с копыт сбить может, а состязаются они промеж себя порой так - кто больше полновесных ударов выдержит. Но он уже не видел ни в Сопле, ни в Томиле опасных соперников! Он знал, чем их можно одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе - шляхетской гордости...
- Нет, кума, я с тобой останусь.
- Да на кой тебе?
- Нужен мне Томила.
- Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу - там гуляют, а ты человек посторонний...
- А ты меня к медведям спрячь, - усмехнулся Данила. - Я бы с ними поладил.
- Дались тебе медведи...
Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.
- Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.
- Никогда не видывал, как ты пляшешь.
- Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок - что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу...
- Ты уж вложила раз душу - дьяк Башмаков заслушался, - напомнил Данила.
- Эк чего вспомнил! - развеселилась девка. - Про девичьи горести рассказывать - большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази - как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.
