Василий Щепетнёв - Хроники Навь-Города
Ну, мы и не такое видели.
Тарк неторопливо развинтил цисту на две половинки. Движения его были скорее неуклюжими, неловкими, и разворачивал пергамент он неторопливо и старательно.
А прочитал быстро, почти мгновенно. Если вообще читал. И если вообще там было что-нибудь написано. Разглядеть лицевую сторону свитка Фомин не мог, оставалось только гадать и о форме, и о содержании послания.
— Придётся тебе, человече, подождать ответа.
Фомин шевельнулся, готовясь выйти.
— Нет, нет, оставайся здесь. — Но присесть не предложил. Да и некуда присаживаться, разве на пол. Или даже прилечь, свернувшись калачиком.
Похоже, этого от него и ждал лунный тарк. Не дождавшись, повернулся в кресле и взялся за рычаги.
Бронеход шёл мягко, плавно, почти бесшумно, лишь из-под днища доносилось лёгкое потрескивание, будто дюжина дюжин сверчков стрекотали за толстым слоем ваты.
Подъехали к скале. В тёмной, непроницаемой тени оказался съезд, и по наклонному пандусу бронеход двинулся вниз.
С комфортом едем.
Ехали, впрочем, недолго.
— Можешь идти за мной, — позволил тарк. Или приказал. Ответов от Фомина он не ждал.
Вышли они в ангар, где при слабом голубоватом свете люмы виднелись ряды бронеходов. Штук пятьдесят. Или сто.
Тарк шагнул в ход в стене, и Фомин, будто на поводке, последовал за ним. Оборвать ментальный поводок он мог запросто, но пока не время. Да и поводок был не жёсткий, вёл, но не влачил.
Но нельзя ж всё на поводке и на поводке. Нужно и на воле побегать, за бабочками погоняться, заливаясь весёлым, доверчивым лаем, колотя хвостом по собственным бокам и ластясь к строгой, но справедливой хозяйской руке.
Ничего, пусть принимают за собачку. Умный щенок до старости дружок, а что может быть лучше, нежели считаться дружком — особенно для разведчика? А в том, что он теперь разведчик, следопыт, нет никакого сомнения. С детства мечтал быть следопытом, вот мечта и сбылась.
Радуйся, что на четвереньках бегать не приходится!
Он представил себя на четвереньках. Дико? А тарк перед ним — не дико? Всё — дело привычки. Пара поколений, и главенство тарков будет восприниматься извечным, незыблемым и нерушимым.
Наверное, и этот тарк давит ему на сознание, раз приходят совершенно паникёрские мысли. А вот его сабелькой-то надвое!
Но бить в спину некуртуазно… Да и вообще, чушь. Тут не саблею махать требуется. Во всяком случае, сейчас. Думать нужно. Соображать.
А соображение подсказывало: наблюдай. Старайся увидеть как можно больше. Держи руки вместе, а уши врозь.
Тарк шёл неторопливо, даже вальяжно, но Фомин едва поспевал за ним. Обманная медлительность, опасная.
Перед дверью, на этот раз высокой, двустворчатой, тарк обернулся:
— Вот и пришли.
Ободрив человека, тарк лапой толкнул дверь.
Багровый свет хлынул из проёма, как клюквенный кисель из опрокинутой кастрюли. Чуть с ног не сбил. Впечатление чисто психологическое, а мышцы невольно напряглись, готовясь противостоять потоку света. После голубенькой люмы впечатление совершенно потрясающее.
Орфей спускается в фотолабораторию. Дедушка Фомина не признавал новомодных штучек и занимался фотографией по старинке — изготавливал фотоэмульсии по древним рецептам (то есть это для Фомина древним, а для дедушки — рецептам его молодости), наносил их на пластинки, ходил по окрестностям с массивной двухпудовой камерой и снимал чёрно-белые пейзажи, которые потом печатал на особливой бумаге. Пейзажи эти он посылал дочке, матушке Фомина, на Марс. У них, конечно, было множество современных картин с Земли, мобильных, объёмных, цветных, ароматизированных, но многие предпочитали именно дедушкины работы, и маме никогда не приходилось ломать голову над вопросом, что подарить друзьям на праздник. Сосед по крылу, Жан Кретьен, тоже пробовал себя в старинной фотографии и соорудил фотолабораторию, там-то Фомин и видел фотофонари, испускающие тёмно-вишнёвый свет. Но что-то не заладилось у дяди Жана, и тот бросил свои занятия, подарив один из фонарей Фомину. Тот поставил его у изголовья койки и ночами в багровом свете читал старинные бумажные книги, которые так любил его отец…
Воспоминания были столь ясными, столь красочными, столь чёткими и столь неуместными, что Фомин поёжился: верно, это тарки копаются в его голове.
Или, напротив, мозг защищает себя от непрошеного вмешательства, вызывая старые образы в качестве дымовой завесы.
Зал, в который привёл его тарк, был естественной пещерой. Карстовой — он насмотрелся таких на Марсе. Но над ней поработала не только вода, но и чьи-то руки. Или лапы. Напоминал этот зал римский дворик — с триклинием и прочими как-их-там-бишь принадлежностями. Только вместо патрициев на ложах возлежали тарки.
Освещался зал чашами вишнёвого огня, стоящими на треножниках. Кто сказал, что диапазон зрения тарков совпадает с человеческим? Может, красный им милее, ярче, краше и светлее?
Тарк-с-бронехода подошёл к столу и положил на него цисту.
— Вот что передали нам с Земли.
Тарк, что возлежал справа, взял цисту самым обыкновенным образом, лапами, раскрыл, извлёк свиток и начал читать.
Другой тарк рыкнул, но не свирепо, не страшно, словно позвал слугу. Что-что, а свистеть тарки, похоже, не умеют.
И точно — из неприметного хода выбежал человек с подносом, уставленным чашами с едой.
Тарк двинул головой, и человек понятливо склонился и так, в полупоклоне, просеменил к Фомину.
— Ты кушай, кушай, — тарк-с-бронехода поощрил Фомина. — Это вкусно.
Хлеб-соль или косточка хорошей собачке?
Человек застыл перед Фоминым. Красавец. Греческий бог. Аполлон. И одет — хитон белого цвета (то есть, возможно, белого, нужно делать поправку на освещение), пояс же с камнями, здорово смахивающими на рубины.
Лицо гладкое, без морщин. И выражает… А не поймёшь, что оно выражает. Смотрят глаза в глаза, а — пустота.
Он пальцами отломил кусочек чего-то похожего на лепёшку. Поднял забрало. На удивление, серой не пахло. Ничем не пахло — или это по контрасту с замкнутым пространством рыцарских доспехов?
Он осторожно надкусил лепёшку.
Обыкновенная лепёшка, грибная, навьгородская.
— Спасибо, — сказал он, — очень вкусно.
— Говорящий, — сказал один из тарков, но Фомина интересовал не тарк, а человек.
Мелькнуло что-то, определённо мелькнуло в глазах. Радость? Понимание? Или просто собачий восторг от счастья услужить высшему?
— Он, похоже, из вольных. Структура мышления не упорядочена, — пояснил тарк-с-бронехода.
— А-а… — Интерес к Фомину, похоже, иссяк.
Любопытно, они специально для Фомина говорят человеческим языком? А кто сказал — человеческим? Быть может, это люди заимствовали у тарков звучную, чеканную, логичную латынь?
