Борис Письменный - Открыватель визиологики
-- Ни с места, мотор! -- раздался фальцет режиссера; весь свет и три камеры направились на Матвея и его рыдающую дочь. Режиссер выкидывал в воздух пальцы, один за другим; когда он растопырил всю пятерню, камеры развернулись в сторону довольно известной дикторши 4--ого канала нью--йоркского телевидения, которая, сияя счастьем, информировала:
-- Дочь мистера Печкина и его семья до сих пор переживают случившееся. Удар предполагаемого преступника, недавно выпущенного из заключения, чуть--чуть сместился от опасной зоны мозга, что чудом спасло жизнь Метью.
Тысячи писем и поздравлений приходят со всей Америки. Герою желают скорейшего выздоровления. После короткого сообщения местных станций мы еще вернемся к Печкину; увидим его встречу со спасенной девушкой -- иностранной студенткой, а также встретимся с друтими, очень интересными людьми, так что - сюрприз! -- оставайтесь на нашем канале.
В перерыве Матвею предложили несколько текстов на выбор; навели грим, картинно рассадили семью Тараса Гордеевича. Серафима слюнявила палец, смотрелась в карманное зеркальце. Явился помощник мэра города и шеф нью--йоркской транспортной полиции. От жарких ламп несло марганцевкой. Через слепящий свет Матвею показалось на миг, что в дверях промельнула Сюзи,
но, когда он пригляделся -- никого не было; телесъемки продолжались.
Полицейский чин говорил о значительном снижении преступности за текущий период: убитых на целых два процента меньше того же периода прошлого года. Помощник мера называл Печкина настоящим героем и подчеркивал значение осторожного участия самого населения в поддержании городского порядка. Матвея наградили бляхой почетного полицейского; снова брали интервью и снимали впрок. Дикторша жала ему руку, благодарила за материал: -- Лето -отпускной застойный период; трудно, знаете, делать новости из одной погоды.
Вечером Матвей многократно видел себя в хронике; камера наплывала на него, демонстрировала его высокие скулы, боксерский нос и скромную улыбку юбиляра.
-- Когда научился я так торговать рожей! -- поражался он сам себе.
У него, оказывается, был приятный тембр голоса и неплохой английский.
Матвей даже не воспользовался предложенными текстами. На вопросы про самочувствие отвечал: - Никак...не знаю. - Сказал,- ему кажется, все происходит с кем--то другим. В то же время, будто он на церемонии присуждения голливудских Оскаров и скоро приведут награждать также и ударившего его парня -- "за успешно исполненную вспомогательную роль".
С девушкой, студенткой из Страсбурга, Матвей, не удержался, сказал пару фраз по--французски ко всеобщему умилению. Медсестры аплодировали, не столько самому Печкину, сколько замечательному телерепортажу, где фигурировал их госпиталь и попадались знакомые физиономии и кровати. Заскочивший на минутку доктор Мортис шепнул Матвею, что он родился в рубашке, что, говорят, сам Фил Донахью включает его в следующую передачу.
Эти слухи подтвердились назавтра. Америке нравился герой Метью Печкин. Он делался нарасхват; упоминался в телесюжетах и в печати. Происходила обыкновенная в таких случаях цепная реакция: исходный пузырек события уже не имел значения; он раздувался усилиями миллионов людей--потребителей новостей, часто вне их собственной воли. Чем больше произносили имя Печкина, тем громче оно звучало и делалось неоспоримей, а потому произносилось еще чаще. Пузырек славы раздувался в аэростат и плыл над страной, толкаясь в стаде с подобными ему раздутыми сооружениями... Матвей уже замечал, что думает о Печкине в третьем лице; это того -- знаменитого склоняли повсюду. Как это Америка жила раньше без столь необходимого персонажа?
В газетах попадались карикатуры, в которых Печкин с зонтиком--пистолетом обращал в бегство торговцев наркотиками и прочих нехороших "бэд гайс"; даже побеждал химеры инфляции и национального дефицита.
И только в русской газете один известный своим злопыхательством очеркист упоминал Чехова и обывателя, ставшего знаменитым лишь потому, что дуриком попал под тарантас. Конечно появилась кукла и эскиз -'Метью--Рейнджер'; их в спешном порядке стали штамповать на майках, штанах, на
коробках с геркулесовой кашей...
В эти дни -- кто только ни посещал Печкина. Больничная его палата превратилась в зал приемов. Марвин Фукс принес поздравительный адрес от фирмы; сообщил об успехе корабельного расчета и приятную новость о повышении Печкина по службе. Фукс разрешал не стесняться и упоминать "нашу Компанию" в интервью без всякого смущения. Появлялись и цепкие адвокаты; каждый конфиденциально убеждавший Матвея подать иск на город Нью--Йорк, сначала -миллионов на двадцать.
Однажды, с букетом алых роз, явилась пожилая русская дама со страшно знакомыми глазами. Матвей не сразу узнал в ней первую, еще институтских времен, краткосрочную жену Софку, которую он не видел с России. Софка быстро освоилась и вела себя будто они виделись только вчера. Она измазала Матвея пудрой и помадой и, пока оттирала, говорила, смеясь:
-- Прости, тяжелая косметика, как понимаешь, нужна от врага, который разглядит дефект и в королеве красоты. Для тебя бы я не штукатурилась, поверь. Ты--то меня любишь - я знаю, -- продолжала она. -- Сейчас ты свободен и -- какое совпадение -- я тоже! То есть, практически, могу быть свободна в любую минуту...-
Все побывали у него, кроме Сюзи, которая, хотя и виделась не раз в толпах визитеров, но никогда не осуществлялсь. Он ей звонил, оставлял послания на автоответчике, довольствуясь ее записанным на пленку голосом. В день, когда Матвей выписался из госпиталя; стоял в круге провожающих людей и уже привычных ему репортеров; жмурился в фотовспышках немеркнущей славы и уже был готов идти к ожидающему его лимузину, кто--то взял его сзади за палец и вытянул из круга.
-- Выбираю вас, незнакомец, -- сказала Сюзи.
Они сели в ее антикварный Фольксваген и сделали провожающим ручкой.
Сначала, чтобы переодеться, заехали на его снятую квартиру.
Солнце, как обычно, освещало хозяйкин гобелен. Матвей перечитал сверкающие золотом вышитые на нем слова -- Пришел, Увидел, Победил.-
Согласно его визиологике, это не столько 'Увидел', сколько -- 'Познал'.
- Пришел. Познал. Победил. - Так это же наш любимый комсомольский завет: -- Знание--Сила. Вот, что хотел сказать Марк Плиний или, не исключено, сам Кай Юлий Цезарь!
Все это время, снизу, с улицы, азбукой морзе -- точка-тире-точка...-клаксонила из машины Сюзи. Вдруг, она прибегает сама и кричит: -- Мат, ты только послушай, что они говорят там, по радио: -- Старушка костылем обезвредила опасного исламиста--фундаменталиста в аэропорту Кеннеди. У Нью--Йорка теперь -- другой, новый герой! -
