Борис Письменный - Открыватель визиологики
Родня, среди которой имелись Пинчики и переделанные невнимательной паспортисткой -- Печкины, терпели Ичины эксцессы и не возмущались. Ичи и Вельзевул родились двойней, сложенные валетом. По семейному преданию, Ичи сплющил брату лицо, отчего получился маодзедунистый с вида любитель выпить, бабник и страстный меломан. В ответ, Вельзевул придавил Ичин район ниже пояса, оставив его на всю жизнь бездетным. Ичи, болезненный чистюля и сквернослов, приживальщиком провел свою жизнь при семье фертильного брата; с неизменными скандалами они двигали что--нибудь тяжелое, какой--нибудь шкаф; под ругань и трескотню Ичи в коммуналке разворачивалась далеко не шотландская драма; крутилась любимая их пластинка.
...Когда в зале стали покашливать, сначала осторожно, потом вовсю, точно вечером собаки в деревне, Матвей очнулся от своих видений. Сю сказала:
-- Ты хорошо слушаешь. Хороший медиум -- мне передается.
Они разглядывали сидящих, и Матвей развлекал Сю своей придумкой детских времен -- как определять меломанов? - Смотреть на просвет. У кого уши красные -- кровь приливает, человек -- слушает музыку. Другие -- только ждут, когда можно захлопать, когда кончится морока и шум.
-- Вот это некультурные, -- сказала Сю, -- стыд и позор.
-- Зато воспитанные, -- сказал Матвей, продолжая словесные дефиниции. Некультурный у нас был отставник Прохоров, Тот возбудился в Большом театре, на танцах маленьких лебедей.
-- Как это -- 'возбудился'? -- стала уточнять Сю; не могла успокоиться...
На них зашикали, потому что музыка продолжалась.
В перерыве снова пили шампанское и гуляли кругами по вестибюлю как на школьной перемене. Встречные дарили их понимающими, ироническими взглядами. Сверхчувствительный сегодня Матвей видел как образуется это несомненное облако притяжения, обвалакивающее его и Сюзи. Он определенно чувствовал заряженые ионы, кружащие вокруг них.
Во втором отделении давали Равеля и Дебюсси. От импрессионистов в зале становилось будто прохладнее.
Под занавес, Сюзи, несколько даже церемонно, поблагодарила Матвея за приятный вечер и сказала, что приготовила кое--что сама и, если он не против, приглашает к себе. -- Время детское, можем не торопиться. -
Держась за руки, они шли, неспеша, к сабвею на площади Колумба; рядом, в Центральном Парке, бешенно заходились сверчки, стригли, как тысячи ножниц. -- Чем громче стрекочут, тем будет жарче, -- сказал Матвей. -- Что обещали синоптики на викенд?
В ночном сабвее поезда ходят реже. Схлынула дневная спешка и духота. Усталым вздохом распахиваются двери подошедшего состава. Вагон полупустой. Спит женщина со шваброй в руках; в ногах у нее сума - что керосинная лавка, полная моющих средств. В углу шепчется группа пожилых корейцев; дальше -девочка с подарочными коробками. На отдельной лавке какой--то бомж влежку, может быть не один -- неопознанная фигура, закутанная с головой в стеганое покрывало.
Сюзи сначала листала программку из филармонии, потом положила голову на плечо Матвея и закрыла глаза. Чувствуя ее тепло и слабый жасмин духов, он сидел счастливый и гордый, как юноша в осьмнадцать лет. Шелохнуться боялся, чтобы не потревожить подругу. Собирался задремать сам, но то ли возбуждение, то ли предчувствие того, чем закончится день, делали его
совершенно бессонным. Пусть эйфория длится еще и еще! Матвей не мог думать ни о чем связном. Не хотелось.
Стучали колеса. Сю прижималась крепче, устраивалась удобнее, не размыкая глаз, пристроив за спиной сумочку со складным зонтом.
Открылась дверь из межвагонного тамбура. В баскетбольном наряде и женской шляпе вошел плечистый парень и встал, покачиваясь, в дальнем от них углу. Потом, оглянувшись по сторонам, шагнул к девочке с коробками; зажал ей рот; армейский тесак, приставил к горлу. Произошло моментально. Матвей видел, что девочка в ужасе боялась дышать, не то что -- крикнуть; пока громила, покалывая ножом шею, потрошил ее сумочку и коробки, повязанные подарочными бантами. В вагоне было тихо; только колеса стучали на стыках. Казалось, -- никто ничего не видел или не хотел видеть. Кроме него, Матвея. Колеса стали стучать у него в голове, громче и громче. Он не знал, что ему предпринять; решать надо было быстро, но мысли, как назло, путались. В самом деле -- он почти что дремал, как Сюзи, как все остальные. И сейчас еще чувствовал - веки его смежаются сами собой, естественно и легко. По чистой случайности глянул он вглубь вагона. Что теперь? Броситься на помощь? Что сможет он сделать против рослого черного парня с ножом, а может быть - с пистолетом! Выйдет по--идиотски: проснется и страшно испугается Сюзи; он окажется жалким посмешищем; выколют глаз или прирежут; громила бросится на Сюзи...
О таком обороте событий Матвею даже не хотелось думать. О том, что он не сумеет защитить ни ее ни себя, что никто, конечно, не придет к ним на помощь. Это не были связные мысли, скорее животный страх и паралич воли. Припоминались всегдашные здесь советы - не обострять ситуацию, не разыгрывать из себя героя. Это в кино красиво и складно; не вздумайте повторять -- говорится в универсальном американском рецепте. Лучше остаться живым и полезным свидетелем, чем мертвой жертвой. Все это так. И не так... Такой, еще минуту назад замечательный сегодняшний день; жизнь - уютная, многообещающая, обращались в нелепость и тоску.
-- Смотри, -- убеждал он себя; убеждать себя он умел, -- на минуту закрой глаза; Только минуту. Пройдет дурной сон; смоется тип с ножом. Не станет же он убивать девчонку. Она поплачет и успокоится. Невелика потеря. Так просто! Поезд пойдет, как ни в чем не бывало, скорым ходом к станции -домой к Сюзи, где она старалась, приготовила что-то специально для меня...
И, тогда он, действительно, чтобы забыться, закрыл глаза, но лишь на мгновение. Что было дальше, как в кино или во сне, видел со стороны. Как с криком по--русски -- Ур--р--ра! или -- Дур--р--рак! (имея в виду, конечно, себя самого), он вскочил на ноги, выдернув из--за спины сюзин зонтик дулом вперед. Он ринулся, сам еще не зная, что, собственно, собирается делать, на этого парня. Тот опешил; криво ухмыляясь, уставился на Матвея. Разглядел смехотворный зонтик, хохотнул, щелкнул фиксатором и, тыкая вперед раскрытым ножом, стал приближаться к Матвею.
-- К'мон, мэн, хэй, мэн... Он быстро резанул Матвея в кровь по левой руке с зонтом, потом по колену; крестил ножом перед лицом Матвея, который пытался, как мог, уворачиваться от лезвия. Смазанный блеск ножа - больше ничего он не видел, не слышал. Загипнотизированный блеском Матвей застыл на одном -- следил, как болтаются руки противника. Мешал пот, заливал глаза. Матвей терпел; не моргая, следил, ждал все чего-то, пока ему доставались достаточно чувствительные уколы... И -- дождался.
