Дмитрий Щербинин - Пробуждение
Теперь Алеша оказался в толпе их противников, они были очень перепуганы, так как это они устроили этот взрыв, и настолько это было мерзко, что никакая ложь не могла их спасти от боли - ведь до конца никогда не удается погубить душу, всегда, всегда остается в ней хоть малая крапинка света. Но они голосили, они поздравляли друг друга с победой, еще говорили какие-то торжественные, заумные речи, смысла которых Алеша не понимал, да и не было там никакого смысла, кроме жажды забыться.
Алеша вновь попытался протолкнуться, и не смог - эти тела спрессованы были. И тогда он не выдержал, он, в жажде помочь им, а больше - в жажде самому вырваться, с пылом, с жаром, стал рассказывать им про коня. Он говорил, какой чудесный это конь, что он может вынести их из этого ничтожного мирка, в большой, настоящий мир, где столько чудес, и где все они могут излечится. Толпа замолкла - Алеша говорил, и чувствовал, что вся эта живая, болящая громада пристально прислушивается к нему, каждое слово улавливает. И он начал говорить с еще большим жаром. Сначала ему казалось, что поможет, и он уже порадовался, и даже показалось ему, что блеснул живой солнечный свет - но потом, так же как при беге по лестнице, в одно мгновенье осознал, что обречен погрузится во мрак. Слова померкли, и тут же стал нарастать рокот - над ним потешались, ему давали пощечины, ему плевали в лицо, пинали руками и ногами, и все это неслось со всех сторон беспрерывно, без мгновенья перерыва. Вновь и вновь впивалось: "Дурак, идиот, тварь безмозглая!.. Давить таких надо!.." - и его действительно давили, он валялся под ногами, силясь подняться, но уже не мог, они же прыгали на нем, и вопили вновь и вновь: "Дурак!" - в одно мгновенье он почувствовал себя таким разбитым, что зарыдал, и плакал горько-горько - долго плакал, а они его все били и били, как заведенные, и все верещали: "Дурак!.. Идиот!.." И, в конце концов, все его воспоминания померкли, и собственный рассказ о коне показался верхом глупости - не было и не могло быть никаких полетов, ну и ладно!..
И конь, и простор, и все-все прежнее (кроме тех нежных очей - о них он, как ему казалось не вспоминал) - все это показалось ему мерзостной глупостью, как и представляла это толпа, и тут же исчезли удары, смолк рокот голосов. Он поднялся, огляделся, хоть и знал уже, что увидит. Это был тот же город, но уже опустевший, ни одного человека, ни одного слова, время от времени налетал ледяной ветер, поднимал обрывки старых газет, пыль, все это уносил куда-то... Алеша отошел к стене, желая найти опору, прислонился к ней, однако тут стена покрылась трещинами, начала обваливаться. То же происходило и с иными стенами - все они покрывались стенами, обваливались, крошились в пыль и уносились вместе с ветром так же как и пыль, как и обрывки газет. Алеша понимал, что он один, совсем один в этом месте, что вся эта толпа, и все, чем жили они - все стало тем, чем и было - прахом. И тогда же Алеша почувствовал себя очень виноватым, ему даже тошно на себя стало, что он мог отказаться от коня, признать это бредом, и тогда он стал молить:
- Пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Приди за мною. Возьми меня из этого места, потому что скоро здесь ничего-ничего не останется. Я и так очень одинок...
Но, говоря эти слова, он испытывал очень сильную боль, потому что понимал, что раз отрекшись от этого святого он что-то перечеркнул в себе, и теперь уже и конь не представлялся таким как прежде - не было в нем чего-то непостижимого, неохватного сказочного.
Все меньше и меньше оставалось вокруг форм, только какие-то беспорядочные, похожие на судороги электрические сполохи пробегали. И тогда он вспомнил, как когда был совсем, совсем маленьким - годиков может трех, лежал он на кровати, оставленный один в комнате. Он поворачивался с боку на бок, и окружающие подушки представлялись ему волшебными горами, иногда он приближался к ним, или же нырял под одеяло, словно погружался в огромную, полную снов, добрых приключений пещеру. И вот, когда он в очередной раз любовался на подушку-гору, то услышал за собой легкое движенье. Еще только это движение услышал, а уже понял, что это была женщина - очень женственное это было движение: легкое, нежное, ласкающее как теплая рука матери или бабушки, как ночь за окном, когда так много ярких звезд, и месяц среди них сияет. И тогда же совсем невесомые руки легли ему на плечи, раздался заливистый, и словно целующий его смех. Этот смех был такой мелодичный, такой певучий, что словно из воздуха был соткан, и одно наслаждение было его слушать. Алеша повернул голову, и увидел, что с торца кровати, над подушкой поднимается девичий лик. Маленький мальчик, от рождения боящийся оставаться с другими людьми не только не заплакал, но и засмеялся, и протянул к ней свои руки, хотел погладить ее лицо - кажется и прикоснулся - это был какой-то мелодичный, из нежности сотканный воздух. И мальчик не запомнил ни лица ее, ни цвета волос, только очи... ни цвет их - нет, только нежность, только нескончаемую вселенскую, материнскую нежность...
Алеша вспоминал все это стоя в мертвом городе - теперь, правда, мало что осталось от стен, от самих улиц - были лишь призрачные, тленные силуэты. Но теперь, после этого воспоминания мальчик был уверен, что он не один - ведь не был же он в одиночестве тогда оставшись в комнате - он был обласкан той чудесной феей с нежными очами. И до слуха его уже долетало некое мелодичное пение, он повернулся, и не чувствуя тела, устремился на эти звуки.
Остались позади унылые, призрачные развалины - немного повеяло морозцем, впрочем, совсем не было холодно - этот морозец освежил, и дал понять, что теперь он ступил в царствие зимы. Это была большая площадь, и хотя тоже была ограничена светло-серым куполом - это был очень красивый, завораживающий как в храме купол. Вместо домов, стены площади составляли сделанные изо льда и снега многометровые, и совсем небольшие фигуры, которые где-то далеко-далеко, в некоем с трудом вспоминаемом мире назвали бы сказочными, но которые здесь казались гораздо более реальными чем тот далекий мир. Между этими фигурами ходили ярко одетые, краснощекие, счастливо улыбающиеся дети, и слушали те истории, которые им фигуры рассказывали. Алеша остановился возле молодца, который сидел верхом на печке и только услышал первые слова, как его стало затягивать в устьице печки - он знал, что это история превращается в образы, и не противился этому, знал, что так и надо.
В устьице открылся новый мир: это был высокий, темный, еловый лес. Где-то в глубине Алеша понимал, что ели не могут вырастать до таких исполинских размеров, но, конечно же, нисколько этому не удивлялся, как должное это принимал. Несмотря на то, что стволы стояли очень плотно друг к другу чудесным образом открывалось очень много пространства - куда ни глянь, во все стороны вели тропы, лесные дороги, глянешь на одну, а она тут же начинает приближаться, расширяться, некие тайны открывать, воображение волновалось - везде чувствовалась жизнь, приключения. В одном месте между ветвями словно двери в свет раскрывались - там виделось огромное, занесенное снегом поле, а над ним, словно храм белела необычайно большая, стройная береза - Алеша хотел бросится к этой березе, так как чувствовал, что она ждет его, что ему будет очень хорошо, среди ее ветвей. Но тут он услышал зовущий его голос - он не понимал слов, знал только, что зовут его в гости, и что в гостях ему будет очень хорошо. Он нагнулся, и увидел между корнями проем, за маленькой, теплой, мягкой галереей виделось очень уютное, очень мягкое помещение, в центре которого стоял стол, за котором сидели три пушистых котенка и пили чай с дымящимися ватрушками, котята мурлыкали и ласково смотрели на Алешу, в этих взглядах чувствовалось какая у них мягкая, словно перина шерсть, они звали Алешу в гости и он с радостью пополз...
