Юрий Герасименко - Мартовский ветер
- Чужая? Ах ты!.. Ты!.. Схема ты ходячая!
- От схемы слышу!
- Я схема?!
- Ты! Ты!
Чуть не подрались, два дня не разговаривали. Только на третий помирились. Маринка узнала, что Андрон пошел добровольцем на фронт, и попросила прощения у Надийки.
- То-то и оно-то, - грустно улыбалась Надийка. - Ты его врагом, чуть ли не Гитлером размалевала, а он - на фронт...
"На фронт!" Немцы в село - Андрон за ними. Стал жить, как пан, в свое удовольствие. В полиции тогда еще не служил. Гулял, пьянствовал со старостой и на его подводе в область статейки свои отвозил: про "освободительную миссию Германии" и всяческие размышления о чистой красоте и украинской древности. Не раз видели подруги знакомую фамилию на страницах фашистской газеты.
Вот тебе и роза!
Надийка не верила, все думала, что он это по заданию партизан прикидывается другом оккупантов. Не верила...
Настал день, страшный, позорный день, и он, "усталый" и "печальный" Андрон, сам же и переубедил ее.
Первый набор в Германию начался в Опанасьевке как раз на октябрьские праздники. Полицаи разнесли повестки, приказали на другой день утром собираться у школы.
Наступило утро, а школа пуста. Кинулись полицаи по дворам - где кого в чем застали, так и повели. Потом уже матери поприносили теплую одежду и харчи на дорогу...
Надийка с рассветом решила бежать в соседнее село: там еще вроде бы не было набора. Пошла огородами, к речке. На кладках и встретилась с немцем.
Девушка знала: набором занималась исключительно полиция, "освободители" в эту "грязную работу" пока что не вмешивались. Нужно было спокойно идти возможно, немец и не обратил бы внимания. Но Надийка не выдержала, перед носом у эсэсовца бросилась в воду.
По грязи, по ивняку - назад на берег. Немец видит: убегает. Выхватил пистолет. "Хальт! Хальт! - кричит. - Партизан!"
Надийка - чащами, садами, и эсэсовец отстал, стреляет на бегу, пули над головой свистят. Перескочила через забор, на улице - ни души. И вдруг открывается напротив калитка - Чебренков...
- Спасите! - кинулась к Андрону. - Немец за мною!..
- Ну и что?
- В Германию... - говорит, задыхаясь.
- Ну, не так страшен черт, как его малюют.
- Погибну я!..
- Все погибнем, все прахом будет...
А через забор уже и эсэсовец перелазит. Кричит что-то Андрону: держи, мол.
Надийка - бежать, а немец приложился и с руки... Одна пуля в икру, видно, в ноги целился, вторая в спину.
...Через окошечко школьного подвала, сама и рассказала обо всем матери. Умерла на рассвете.
А потом немецкое отступление, вот так же, как и сейчас гудело, приближалось. Андрон на подводе вдвоем со старостой отправился за фрицевским обозом.
Наши заняли Опанасьевку. Освободили, но ненадолго. Через месяц в село опять вступили оккупанты. Вернулся староста, а за ним и Андрон, но уже не в ватнике - в черной, полицайской шинели.
"Я выживу, выживу..."
- Выживешь... - печально улыбнулась Марина: всякую нечисть, андронов всяких и беда не берет, а человека...
Только всего и осталось - крест под яблоней в глубоких сугробах да в материнских сумеречных снах:
"Слышишь - гремит?! Прогреби хотя бы тропинку ко мне..."
6. ДВЕ ПОЛОВИНКИ ЯБЛОКА
Домой Маринка добралась как раз тогда, когда старенькие стенные часы пробили ровно двенадцать. Паренек лежал лицом к стене и на приветствие вовсе не ответил.
- Михайло... Ну, чего ты?..
- Больше с тобой не разговариваю.
Вот как! Сбросила кожух, присела на край лежанки:
- Ну я ж... Я ж только до тетки Ганны. Надо же тебя чем-то подкормить. Вон, целую баночку смальца принесла. Ну, прости, я больше никогда не буду...
- Можешь сама подкармливаться.
- Ну, хватит, хватит. Поворачивайся, вставай. Сказала ж - больше не буду...
Михайло натянул на голову одеяло:
- Отстань. - А немного погодя добавил спокойно, презрительно: Пустомеля. Ни одному твоему слову не верю.
- Ну и не верь. - Маринка встала. - Подумаешь! Для него ж старалась, ходила, а он еще и выговаривает!
Михайло молчал.
Притащила хворосту, растопила печь. И, уже наливая в миски горячий ароматный кулеш, обратилась подчеркнуто независимо:
- Вставай. Гонор гонором, а есть нужно.
Похлебали молча.
Вымыла посуду, поставила на печку - пусть сохнет. Налила кипятку в тазик:
- Снимай рубашку.
- Спасибо, не нужно. Рубаха у меня чистая.
- Снимай, снимай!
Михайло что-то пробурчал недовольно, однако стянул нижнюю рубаху:
- Куда ее?
- Давай сюда. О, скоро уже как у того неряхи - читал сказку? прислонишь к стенке, будет стоять как лубяная. Что? И самому смешно?
Но Михайло смеяться не собирался, отвернулся снова к стене. То ли спит, то ли притворяется.
Выстирала. Посмотрела в окно: за хатой - от яблони к сараю алюминиевый провод натянут. Повесить бы там рубашку, чтобы морозом и ветром пахла... Нельзя. Андрон сразу заметит. Развесила над плитой. Оделась, вышла во двор.
А зима уже и не настоящая вовсе. Снег липкий, сейчас бы в снежки... Метелица улеглась. Над мелочно-белыми сугробами в сером небе тонко-топко чернеют влажные вишневые веточки. Весною пахнет...
Маринка приникла распаленной щекой к мокрому стволу, задумалась... Вот и прогневала своего ненаглядного. И все равно она счастлива... Как бы он ни сердился, а она может, имеет право, если захочет, увидеть его, услышать голос. Может помогать ему, а если, не дай бог, что случится, может, имеет право своей жизнью спасти его... И даже - чего не бывает - даже может понравиться ему когда-нибудь...
"Понравиться? - подумала и усмехнулась: - Чудачка..."
Михайло - он вон какой: смелый, умный, хороший. Красивый - глаз не отвести! А она трусиха и недотепа. Да и внешне как вон то огородное пугало - худющая, хромая...
Понравиться... Достала из кармана осколок зеркальца, держа его в вытянутой руке, внимательно осмотрела себя. Коса... Всего-то и добра! Только и славы, что толстая и длинная. Волосы черные, брови чернющие, щеки румяные...
Как знать... А может, не так уж и плоха она?..
Спрятала зеркальце, понурившись, поплелась в хату.
Михайло читал. Читал ли действительно или только делал вид?
Прибрала в комнате, подмела, выгребла из печки, и смеркаться начало.
Проверила засов, взялась за коптилку и опять не стерпела:
- Ну что ж? Так и будем молчать?
Михайло ничего не ответил, отложил книжку, лежал и смотрел в потолок, будто читал на нем что-то важное и необычайно интересное.
И Маринке стало грустно, совсем тоскливо. Ей вдруг показалось, что никто к ней и не приходил, не стучал ночью, - как была она одинокой, так и осталась одна-одинешенька, как вот этот трепещущий огонек каганца в черной беспредельности ночи...
С этой мыслью и начала стелить постель. Каганец решила пока не гасить все равно не заснет. Какой там сон!
