Дмитрий Скирюк - Руны судьбы (Осенний Лис - 5)
- И это я тоже уже слышал, - грустно сказал Жуга, - много раз, не только от тебя. Скажи мне что-нибудь, что я ещё не слышал.
Ялка потупилась.
- Я не знаю, что сказать, - ответила она.
- И это я тоже уже слышал, - со вздохом констатировал Жуга.
Фриц вдруг заворочался на кровати, что-то неразборчиво пробормотал и вновь затих. На некоторое время в старом доме рудокопов воцарилась тишина.
- Ты и вправду меня не любишь? - спросила Ялка тихо-тихо, с отзвуком надежды в голосе.
- Нет, - последовал ответ.
- И не полюбишь никогда?
- Не знаю, - травник покачал головой. - Я свою любовь выращиваю долго. И знаешь, что: давай с тобою остановимся на этом. Так будет лучше и мне, и тебе. Пока росток слаб, сломать его легко. Но если дать ему сейчас окрепнуть, то ломать придётся с болью и кровью. А ломать всё равно придётся.
- Зачем? - спросила она. Сквозь слезы травник ей виделся размытым. Зачем ты так? Почему ты не веришь, не хочешь поверить мне?! Если ты и в самом деле так думаешь, что тебе мешает не думать про завтра? Разве тебе мало того, что есть сейчас? Зачем ты так со мной?
- Затем, что я знаю: завтра все равно наступит. Можно думать про это или не думать, но завтра наступит непременно. И вся сегодняшняя радость не стоит того ужаса и боли, которые наступят после. Многие не чувствуют этого, но я - чувствую. Это ужасный дар. Когда-то он мне помогал и даже несколько раз спас мне жизнь, но нынче я бы дорого дал, чтоб от него избавиться. Забывай обо мне. Забывай обо мне скорее.
Ялка отвернулась и залилась краской.
- Ты так говоришь, - сдавленно сказала она, - потому что я... уже была с мужчиной. Я понимаю. Ты просто не хочешь быть вторым, - она закусила губу и сжала кулаки так, что ногти впились в кожу. - Да, я была дурой, дурой... Но если бы я могла доказать... Если бы я что-то могла изменить, но я ничего не могу изменить, ты же знаешь!
Травник вдруг откинулся назад и засмеялся, но беззлобно и как будто с облегчением. Потом тронул Ялку за плечо и притянул к себе. Та какое-то мгновение поупиралась, потом сдалась и послушно легла головой ему на колени. Посмотрела на травника снизу вверх. Завозилась. Вдохнула его запах.
- Чего ты смеёшься? - тихо спросила она и шмыгнула носом.
- Так, ничего, - ответил тот, поглощённый какими-то своими мыслями. Скажи мне лучше вот что: у тебя давно болели зубы?
- Зубы? - недоумённо переспросила та. - При чём тут зубы?
- Нет, всё-таки, давно?
Ялка прислушалась к себе. Провела языком по зубам внутри и по-наружи.
А ведь и в самом деле, вдруг растерянно подумала она, нигде не болит. И это - у неё, у которой зубы ныли от всего, от ложки мёда, от холодного и от горячего, и от застрявших ореховых крошек. И вдруг - на тебе! - ни дупла, ни трещинки. Почему же она до сего дня не обращала на это внимания? Странно. Наверно, правду говорят, что здоровый человек всего себя не чувствует...
- Давно, - призналась она. - Но я не понимаю...
Травник бережно отстранил девушку от себя, тронул её волосы, рассыпавшиеся по подушке, и убрал руки.
- Если ты думаешь, что всё дело только в маленьком кусочке плоти, который был там, - сказал он, - тогда успокойся: это ерунда; я не смотрю на женщин, как на ношеное платье или на надкусанные яблоки. Но даже если бы и так, то вспомни: ты же говорила с высоким.
- Что? - спросила Ялка. - А. Ну и что? Перед глазами всё плыло.
- Прикосновение единорога излечивает все раны, - проговорил ей голос травника негромко и откуда-то издалека. - Ты снова девственница. И давай больше не будем об этом. Хорошо?
Почему-то эти слова подействовали на неё, как ушат холодной воды. Все призраки желания исчезли, ей стало как-то враз не до того. Её пробил озноб. Она покорно позволила травнику перенести себя обратно на свою кровать и укрыть одеялом. Она больше не думала. Ей было не до мыслей.
- Летела кукушка, да мимо гнезда... - сухими губами прошептала она, отвернувшись к стене. - Летела кукушка... Прилетела.
Она немного полежала так и погрузилась в сон, и потому не видела, как травник долго-долго смотрел на неё, потом вернулся на свою кровать и тоже очень долго сидел, глядя на огонь. Потом он встал, прошёл к каминной полке, снял с неё мешочек с рунами, и сел за стол. Осторожно, без стука рассыпал их пустыми сторонами вверх, пересчитал, перемешал, сосредоточился и выбрал три костяшки. После вытащил ещё две, открыл их все и стал рассматривать получившийся расклад.
- Надо же, - пробормотал он наконец. - Почти как раньше, только... Хм. А это что?
Руны перед ним лежали следующим образом:
Травник против воли вспомнил предыдущее своё гадание и покачал головой.
Ing опять был здесь, хотя и переместился в прошлое. Теперь уже Жуга не сомневался, что, а верней сказать, - кого он должен был обозначать. Перевёрнутая Raido, сулившая тяжёлый долгий путь, переместилась в будущее. Всё так же мерещилась солнечным призраком Sowulo, только теперь она обозначала не развязку, а препятствие: прорыв, путь к восхождению теперь препятствовал отношениям двоих.
А в середине, в настоящем, была перевёрнутая Turs - руна испытания и вызова. Руна, олицетворяющая хаос. Руна слабости и принуждения.
Там ещё была руна, означающая помощь. Но помощи от неё ждать не приходилось - Inwaz означал бессилие и терпение. Истолкование его всегда и полностью зависело от окружавших его рун. В хорошем окружении он означал препятствие или развилку на пути.
В плохом - смерть.
Смерть могла помочь.
Чья?
Кому?
Каким образом?
Жуга смешал руны, ссыпал их в мешочек, завязал его и некоторое время сидел молча, подперевши голову рукой.
- Если б ты только знала, Кукушка, - наконец сказал он и потряс головой. - Если б ты только знала. Если бы ты просто - хотела быть со мной... Всё хуже. Всё гораздо хуже.
* * *
- Томас! Воды!
Томас вздрогнул, выходя из своего задумчивого ожидания, подхватил с пола тяжёлый глиняный кувшин, обёрнутый холщовым полотенцем, и добавил в бадью кипятку. Брат Себастьян довольно выдохнул, поболтал ногами перемешивая воду, и снова откинулся на подушки. Потянул на себя одеяло. Его знобило. Несмотря на зажжённый камин, в комнате было холодно. Над деревянною бадьёй вился парок - монах отогревал застуженные ноги. После сумасшедшей и постыдной пляски под волынку травника брат Себастьян вернулся до корчмы продрогший и с промокшими ногами, подхватил горячку и капель из носа, и утром следующего дня принялся лечиться. Он лежал в кровати, хмурый и насупленный, в одной рубашке и с распухшим носом, грел ноги, кашлял, листал дорожный требник или перебирал чётки и предавался размышлению. Иногда он подзывал своего ученика и требовал принести ему чего-нибудь чистое полотенце, бритву, кусок сыру или кисть изюму, или же бумагу и перо. Вода в бадье, в которую Томас время от времени подливал кипятку, на вид была уже и не вода, а какой-то жуткий суп - горчица, листья липы, стебли чистотела. Кипяток надо было брать на кухне (в комнате он быстро остывал), и Томасу то и дело приходилось бегать вверх и вниз с горшками и кувшинами. По счастью, шёл уже четвёртый день, и дело близилось к выздоровлению.
