Дмитрий Скирюк - Руны судьбы (Осенний Лис - 5)
Снизу дуло, но казалось, травник этого не чувствует. Мальчишка, приведённый травником, лежал на ближней к очагу кровати, на специально вытащенном по такому случаю запасном тюфяке. Из-под груды одеял высовывалась только его голова. По-видимому, что-то в нём не выдержало тяготы пути, и паренёк после всего пережитого свалился в горячке. Правда, травник утверждал, что ничего опасного в том нет, и что через неделю тот будет, как новенький, но сейчас Фриц крепко спал, весь раскрасневшийся, вспотевший и напоенный отваром сонных трав.
Золтан, как сказал Жуга, принял решение заночевать в каком-нибудь другом месте.
Наконец Ялка заёрзала и чтоб хоть как-то разогнать сгустившуюся тишину, спросила:
- А бурдон? Почему он всё равно играл? В чём секрет?
- Волынка-то? - хмыкнул травник. - Считай, что просто некоторая часть меня осталась там, и продолжала играть.
- Часть тебя? - переспросила Ялка.
- Ну, да. Я называю подобную частицу "тельп".
- А куда она делась потом, эта частица?
Жуга пожал плечами.
- Откуда же мне знать? Рассеялась, должно быть. Это же был не я. Вернее, это был как бы такой маленький "я", который не умел ничего другого, только играть на волынке, да и то недолго. Потому что жить он тоже не умел, а у меня не было времени его этому учить. Да я и не хотел, чтобы он умел хоть что-нибудь другое. Понимаешь?
- Как сложно... - Ялка покачала головой. - Это, должно быть, великое чудо!
- Нет, что ты, на самом деле это просто. Надо только очень захотеть и не выпускать это из головы. Когда-нибудь ты и сама так сможешь. Самое сложное - это проследить, чтобы потом эта самая "ты" рассеялась, исчезла. А они цеплючие, эти тельпы... Но развеивать их надо. Иначе покоя не будет ни "ей", ни тебе, а "она" обозлится. Это часто случается. А представь, каково это - целую вечность играть на волынке! Сначала она будет странствовать, потом поселится где-нибудь и начнёт пугать людей. Я раньше, когда помоложе был, сталкивался... с такими.
- А зачем ты вообще заставил их плясать?
- Солдат? А что я должен был с ними сделать? Убить их, что ли?
Ялка опустила взор.
- Мне всё равно, - сказала она. - Мог бы и убить. Теперь они от нас не отстанут. Я ненавижу их. А мы... Мы всё равно теперь еретики. Когда нас поймают, то жалеть не будут. Если мне и суждено плясать, то только - на раскалённой сковородке...
Травник чуть привстал и тронул её за руку.
- Не надо так думать, - мягко сказал он. - Прошу тебя, Кукушка, не надо. И говорить так не надо. Если я скажу, ты не поймёшь, но сейчас - не надо.
- Чего я не пойму? - она вдруг вскинулась. Слезинки побежали по щекам. - Чего? Ты всё время говоришь загадками, как я могу понять?!
Травник отодвинулся, и теперь сидел спиной к огню, охватив руками колени. Лица его она почти не различала.
- Вы все одинаковые, - грустно сказал он. - Ты, Золтан, мальчишка... все другие - тоже... Все за деревьями не видите леса. Мне не объяснить вам, а вы сами не хотите понимать. Но ты поймёшь, я знаю. Ты поймёшь.
Он встал, прошёл до дальнего, не занятого раньше лежака, расправил там тюфяк и одеяло, и улёгся.
- Спи, - сказал он, - огонь будет гореть до утра, об этом я позабочусь... В общем, спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - сдавленно отозвалась та.
Однако покой к ней не пришёл: спать она оказалась не в силах. Боль, внезапная обида и расстройство как-то незаметно смешались с той отравной радостью, которая владела ею на поляне. Всё это как-то вдруг слилось в её душе, перебродило проросло в нелепое томление. Ей надоело быть вот так одной и брошенной в ночи. Даже не брошенной - потерянной. Когда она ушла из дома, то ещё не знала, для чего решила отыскать травника. А теперь...
Она лежала, глядя в глубину камина. Ялке нравилось смотреть, как пламя пожирает уголь и дрова; огонь всегда казался ей живым существом, многоликим, многоруким и непостоянным, одинаково способным как на подвиг, так и на предательство.
Жуга растапливал камин не щепками и маленькими веточками, а сразу же огромными поленьями, которые ни у кого другого не загорелись бы вообще. Пламя долго тлело под дровами, но не умирало, теплилось, жило в какой-то маленькой пещерке, где лизало стены и, наверное, лелеяло мечты о мире за её пределами, таком большом, смолистом, деревянном, вкусном, но до ужаса сыром и в пищу непригодном. А потом, - поленья ль подсыхали, или открывался доступ воздуху, или же что иное, - огонь с недоумением и радостью вдруг выходил на свет и становился сильным и большим, и мог гореть всю ночь и даже больше. Это было всякий раз внезапно и походило на чудо.
Ялка заворочалась. Мерзкое это время, когда темно и надо спать, а сон не хочет приходить. Вместо него приходят мысли, не дают покоя, бегают, мучают, скребутся, словно мыши в подполе. И редко думается о хорошем. На душе пустеет, начинается тоска. В такие минуты спасает молитва, или мысли о любимом человеке, или - о любимом деле, или...
Или?..
Холодно. Не отогреет никакой камин.
И бездна точит зубы за спиной, сочится чёрной слюной потерянного времени.
Кап... кап...
У Ялки не было теперь, после всего, что с ней произошло, опоры в боге. Не было и любимого дела, разве что только - вязание, но это же смешно. Не было у неё и любимого человека.
Или... всё-таки был?
"Ступай, ищи своего... Лисьего короля".
"А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь?"
Взгляд травника. Улыбка.
"Может быть, из-за тебя?"
Люди вокруг порою видят тебя лучше, чем ты сама: когда ты - чистая вода, саму себя не увидать. Быть может, так оно и нужно было, чтоб она пришла к нему?
Что это было? И зачем? Ещё недавно Ялка думала, что всё прошло, что мир вокруг, и люди в нём, да и она сама ей больше не нужны, да и неинтересны; и что она им тоже не нужна. И это щемящее томление, знакомое одним влюблённым, да ещё, наверное, поэтам, никогда в ней не проснётся.
Она ошиблась. Это чувство было в ней. Оно не умерло, а просто ожидало, тихо тлело в тайниках её души, задавленное грузом боли, безразличия и грусти. И когда подуло свежим ветром, и просохли старые тяжёлые дрова, оно прожгло, пробило себе путь наружу, вырвалось и теперь заполняло пустоту внутри неё, заполняло жарко, почти до ожога, как горячий воск заполняет подставленную ладонь. Она не знала, правильно ли это, и не желала знать. Ей снова вдруг неимоверно захотелось жить, если не ради себя и не ради него, то хотя бы - ради этого неведомого чувства, которое теперь проснулось в ней и разбило корку льда в её душе. И в то же время ей было страшно сделать первый шаг. Она вспомнила взгляд ведуна на поляне и вспыхнула, как то полено в очаге. Ялку бросало то в холод, то в жар, дыхание сбивалось, ей было сладостно и больно, она была сейчас как в лихорадке. Еще немного, и ей сделалось по-настоящему плохо. В голове стучали молоточки. Всё, что было до того, забылось. Едва соображая, что делает, она встала, закуталась в шаль, неслышно подошла к кровати травника и там остановилась, не зная, что делать теперь.
