Дмитрий Скирюк - Руны судьбы (Осенний Лис - 5)
Дом травника обшарили. Он оказался пуст, если не считать рассохшейся и старомодной мебели, пустых бутылок и целой горы полуистлевшего и никому не нужного старья в комнате наверху. Входную дверь поставили на место, заколотили, опечатали и успокоились на том.
Как только злополучный Лис ушёл из города, мокреть пропала. Откуда-то примчался злой гиперборейский ветер улицы засыпал снег. Похолодало. Вода в каналах и в реке за два неполных дня покрылась льдом настолько прочным, что мальчишки встали на коньки. Наступила настоящая зима. Надо было думать, как, и на какие деньги продолжать дальнейший путь. Брат Себастьян нанёс визит профосу, отписал в представительство ордена в Брюссель, отослал письмо с нарочным и теперь ожидал ответа.
После памятной облавы местожительство пришлось сменить. Все скопом переехали на окраину, на постоялый двор, который назывался "Под Луной". Когда они там объявились на постой, корчмарь опешил и перепугался, но монахи были не слишком привередливы, а солдаты вели себя как самые обычные солдаты, и вскоре он успокоился. Готовить, правда, велел поварихам получше, а то - мало ли что. Преследований церкви он не опасался - корчма была из бедных, маленький дрянной кабак, куда заходили одни оборванцы. Кутили здесь по вечерам мастеровые из кожевенного цеха, проезжие мужики, мелкое ворьё, мостовщики с плотины возле города, да дезертиры. Их не смущало даже присутствие монаха и солдат.
Иногда сюда захаживали дородные грудастые молодухи из соседней keet. [Прачечная (флам.)]
Из трапезного зала всё время доносились чьи-то выкрики, божба и беготня, камины в комнатах дымили, фонарь на входе не горел, посередине улицы темнел раскоп, а снег вокруг крыльца был жёлтым от мочи и в пятнах от замёрзшей рвоты.
Впрочем, выбирать не приходилось, - брат Себастьян не специально отыскал такое милое местечко, на то была особая причина. При всех возможных недостатках гостиница имела одно преимущество, которое в глазах монаха перевешивало всё.
Здесь не играла музыка.
С приближением зимы бродяги, посвятившие себя служению волынке, лютне и свирели, оставляли ставшие вдруг негостеприимными дороги Фландрии, тянулись друг за дружкой в города и оседали, где теплей. Трактирщикам всё это тоже было на руку. Немудрено поэтому, что в большинстве питейных заведений города играли музыканты, что для брата Себастьяна было ныне совершенно невыносимо. Что бы они ни исполняли - французский ли турдьон, мадьярский чардаш, душещипательную немецкую балладу или же простую, плохо зарифмованную похабень на потеху низменной толпе, во всём монаху слышался один привязчивый, лихой, всепобеждающий мотив: мотив волынки Лиса.
А на площади поблизости от башни Синей Сойки, будто бы назло монаху, целый день игрались ребятишки. Они свистели, бегали, орали и гремели в самодельный rommel-pot, по ходу дела распевая въедливую песенку, специально по такому случаю придуманную:
Хэй, раз! Хэй, два!
Посмотрите-ка туда
Пляшут глупые монахи
Безо всякого стыда!
Хэй, два!
Хэй, раз!
Это что за перепляс?
Почему гудит волынка
В этот полуночный час?
Хэй, - сел!
Хэй, - встал!
Это лис там пробежал
И своим хвостом пушистым
Пятки им пощекотал!
То здесь!
То там!
Что за шум и что за гам?
То испанские солдаты
Ловят лиса по лесам!
Ать, два!
Два, ать!
Только лиса не поймать:
Если даже и догонят,
Будут снова танцевать!
Стихи Татьяны Каменских в переработке автора.
Дети, - что с них возьмёшь? Сердиться на них было глупо. Трактирщик потел и пугался (как бы чего не вышло!) и гонял их метлой.
На некоторое время воцарялась тишина, но всякий раз, как только монаху удавалось выбросить из головы назойливый мотив, откуда-то с соседних улиц снова доносилось буханье rommel-pot и звонкое "Хэй, раз! Хэй, два!.."
Томас выждал некоторое время. Распоряжений больше не последовало. Есть ему не хотелось, спать, несмотря на поздний час, тоже не хотелось, а мороз и ветер не благоприятствовали прогулкам. Слышно было, как на заднем дворе трактира Киппер муштрует своих солдат. "Beim FuB! Shultert! Beim FuB! Schul-tert! - вопил он хрипло по-немецки. - Habtacht! Rechts urn! Links urn! Kehrt euch! Ruht! Vorvarts - marsch! Ein-zwel, ein-zwei..." [К ноге! На плечо! К ноге! На плечо! Смирно! Направо! Налево! Кругом! Вольно! Вперед - марш! Раз-два, раз два... (нем.)]
Вообще-то Киппер и его солдаты второй день пьянствовали, заливая подогретым вином раздражение и досаду, но иногда - примерно дважды в сутки - в немце взыгрывал военный дух, он выгонял пятерых подчинённых на улицу и гонял их там, пока не уставал кричать. Впечатления манёвров создавались полные, не хватало только флейтщика и полкового барабана. Монах не вмешивался и не протестовал, хоть временами и морщился.
Томас поставил кувшин перед собой на стол и погрузился в воспоминания о детстве, что с ним случалось чрезвычайно редко.
Томас рос мальчишкой любопытным, но послушным. Город был его колыбелью. Как и многие другие люди среднего достатка, он родился прямо в доме, был крещён в церкви и воспитывался в собственной семье.
Отец его был мелким лавочником, он торговал сукном, не бедствовал, но и не процветал. Томас был третий сын и пятый ребёнок в семье; как и все, он сперва ползал по кухне, потом бегал со своими сверстниками в закоулках городских кварталов, играя в салки, шарики и kreekesteeren [Игра в вишневые косточки.], пока не достиг возраста, когда его можно было приставить к делу.
Звали его в то время по-другому, но об этом он сейчас предпочитал не вспоминать, равно, как и о деле, к которому его, так сказать, "приставили".
Ему было восемь, когда скончалась его мать. Отец, которому было невмочь вести хозяйство одному, немедленно нашёл другую женщину, и вот с нею ужиться Томас так и не смог. Это была властная, широкая в кости, ещё не старая особа, которая мигом прибрала к рукам хозяйство и, как она любила выражаться, "поставила на место" мужа и детей.
Ни братьев, ни сестёр своих Томас никогда особо не любил, и чувствовал, что отличается от них, не знал только - в какую сторону. Братья были оба драчуны и забияки; Томас был мальчишка тихий и вдобавок заикался. Сестры были - дуры дурами, хотя и симпатичными с лица; в то время, как тогдашний Томас был умён, но некрасив. Он был охоч до знаний, рано пристрастился к чтению, а когда пошёл в учение, наставник-францисканец преподал ему азы схоластики, латыни и церковного пения. Томас был в каком-то смысле лучше, чище и умнее, но братья с сестрами были куда как лучше приспособлены к той жизни, какою приходилось жить; и этого различия у них с ним было не отнять. И вот, когда пришла пора взросления, мальчишка обнаружил вдруг, что остался в одиночестве - друзья по детским играм все нашли своё призвание и теперь, когда он навещал их с предложеньем отчебучить "что-нибудь этакое", с важным видом отговаривались делом. Томас же как будто не хотел расти и потому, наверно, оказался совершенно не готов к встрече с миром взрослых. В свои неполных десять лет он оставался всё таким же мечтательным и наивным, за что среди знакомых получил презрительную кличку "kint". [Kint (старонем.) букв, "ребенок" - в средневековой Фландрии это слово служило также синонимом для понятий "дурак", "бесстыдник", или "рохля".]
