Кир Булычев - Старый год
Тут мы въехали на площадь Киевского вокзала и свернули с набережной. Площадь была пустынна и очень велика, куда больше, чем была у нас. Посреди нее стояли три черных стола. Егор говорил нам об одном.
Возле ближнего сохранился неубранный – а зачем убирать? – ряд дешевых стульев, некоторые валялись среди сажи.
– Вот здесь, – сказал Егор, – они людей жгут, паразиты.
– Не судите, да не судимы будете, – ответил Кюхельбекер. Он вглядывался вперед, а один из велосипедистов обернулся и сказал:
– Там кто-то лежит.
– Вижу.
Я тоже привстал. Велосипедисты ехали все медленнее. Человек в синем костюме лежал на верхней ступеньке вокзальной лестницы, вытянувшись, глядя в небо. Он был разрублен пополам, и верхняя и нижняя половины были раздвинуты так, что между ними можно было провести кулак.
Велосипедисты спрыгнули с велосипедов и остановились, поджидая Кюхельбекера.
– Я думаю, что вам лучше подождать здесь, – сказал министр.
– Неужели здесь безопасней? – спросил я.
– Здесь видно далеко, – сказал Кюхельбекер. – Будь моя воля, я бы остался на улице тоже.
Но мы уже спрыгнули с телеги и пошли к лестнице.
Один из велосипедистов толкнул дверь и, выставив перед собой пистолет-арбалет, шагнул внутрь. Второй остался снаружи, подстраховывая его.
Он придерживал дверь, и изнутри донесся голос первого велосипедиста:
– Идите!
Мы вошли в зал.
Он был пустым и гулким. Ни одной живой души. Только на каменном полу разбросаны вещи, словно люди расходились с карнавала и устало сбрасывали наряды. Кто-то потерял шляпу, другой бросил на пол парик, а третий умудрился оставить там ботинок.
Мы были очень маленькими – пять человек в зале.
– Это мне не нравится, – сообщил нам Кюхельбекер. Можно было и не сообщать.
Кончиком ножика скребло душу ощущение близкой опасности.
– Они здесь побывали, – сказал министр. – Побывали и потом убежали к себе.
Он убеждал себя, но никого больше не убедил.
– Эй, – громко сказал Кюхельбекер. – Здесь кто-нибудь есть?
Никто не откликнулся.
– Так я и думал, – сказал Кюхельбекер, обращаясь ко мне, – они совершают набеги, а потом убегают к себе за реку.
– Вместе с вашим... населением?
Кюхельбекер решительно направился вперед, велосипедисты шагали по бокам. Нас с Егором оставили сзади. Но стоять одним посреди зала не хотелось, и мы присоединились к группе.
Кюхельбекер остановился перед дверью, на которой висела табличка «Комната милиции».
Он постучал.
Никто не ответил, и Кюхельбекер осторожно открыл дверь.
Он остался на пороге. Мне тоже было видно, что творится внутри. Комната была устлана коврами. На стене висели картины, среди них мне бросилось в глаза полотно Репина «Иван Грозный убивает своего сына». В дальнем углу стояло низкое кресло. А может быть, трон.
На троне восседал худой молодой человек в джинсовом костюме. У него были длинные волосы, забранные сзади в косицу.
Молодой человек был бледен. Лицо его выражало ярость.
Он держал в руке шест или копье, уткнув его древком в ковер.
На копье была насажена голова немолодого лысого человека с толстыми красными щечками и полуоткрытыми и оттого страшными глазами.
– Привет. – Молодой человек улыбнулся открыто и радостно. Я узнал эту улыбку. Хоть я не принадлежу к числу поклонников Малкина, я его не раз видел по телевизору. И знаю эту улыбку, отработанную перед зеркалом и одобренную психологом. – Проходите, друзья, проходите. Располагайтесь как дома. Надеюсь, у вас крепкие нервы...
– Павел, – произнес Кюхельбекер тихим, низким, гулким голосом. – Павел, что они с тобой сделали...
– Разве не выразительно? Это наш обычай. Я уже усвоил обычаи моего маленького народа.
Веня обернулся – за креслом стояли пожилой мужчина с козлиной бородкой, который держал на плече гитару словно ружье, и второй, помоложе, в камуфляжном костюме и пиратском платке на голове. На рукаве была черная повязка с неаккуратно нарисованным белым черепом и костями.
– Как же вам не стыдно! – сказал Кюхельбекер. – Вы же наш гость.
– Гость? – Веня начал накачивать себя. Сейчас он постепенно войдет в истинный гнев. Я знаю эту манеру приблатненных пацанов. – Гостя надо уважать. А что я получил в ответ в этом вашем дворце? Что? Унижения и оскорбления!
– С кем связались...
– Нет, ты глаза не отводи, не отводи. Тоже мне Кюхельбекер нашелся! Мы тебе цену знаем. Сам доносчиком КГБ был, стучал на товарищей.
Кюхельбекер повернулся, чтобы уйти.
Но сзади уже стояли разбойники.
– Разоружайся, – сказал Веня и рассмеялся, – наступил мир во всем мире.
Велосипедисты спешили отдать свое оружие, Кюхельбекера повели куда-то, с Веней остались лишь мы с Егором.
– Ну вот, – сказал Веня. – Теперь у нас остались только свои. И мы можем поговорить как мужчина с мужчиной.
– Послушайте, – я постарался предвосхитить резкую реакцию Егора. – Уберите декорации. Мы не на сцене.
– Ты посмотри! – Веня изобразил удивление. – Ему не нравится. А он и не знает, что мы здесь не играем в войну. Мы боремся за существование.
Кровь капала из отрезанной головы, некоторые капли попадали на куртку певца. Он этого не замечал.
– Это и есть настоящая жизнь, – сказал он.
– Тогда мы уйдем, – сказал я.
– Никуда вы не уйдете. Всякий, кто встанет против нас, будет растоптан сапогами – где-то я слышал такую песню. Кто не сдается, его уничтожают.
Я совершенно не представлял, чем я смог бы запугать этого мерзавца. Я не знал ни его страхов, ни авторитетов.
– Уберите голову, будем разговаривать, – сказал я. – И учтите, нам есть о чем поговорить.
Егор хотел одного – узнать, где Люся, но что-то, к счастью, сдерживало его. Полагаю, что страх. Задашь вопрос, а окажется, что лучше было бы не задавать.
– Ты кто? – спросил Веня. – Ты не здешний.
– Вам не сказали, что я приеду сегодня?
– Меня здесь не было. Я был в своих владениях. На том берегу.
– Вот я и приехал.
– Мы никого не ждали, – сказал Веня. – Обмен культурными ценностями, как всегда. Только, честно говоря, я тут в политику ушел и забыл, какой сегодня день. Даже не знаю, давно ли я ушел из дома. Скажи, я давно ушел из дома?
– Почти месяц, – сказал я.
И тут его головку посетило подозрение.
– Повтори!
– Убери палку, – сказал я. – Ты весь в крови. Противно смотреть.
– В какой крови? – Он посмотрел на куртку, на колени, запачканные кровью, отшвырнул шест с головой, его сподвижник в черном платке, завязанном как их носили ударницы – комсомолки тридцатых годов, подхватил шест и поставил его в угол, лицом к стене. А раз лица не было, можно было вообразить, что это что-то неодушевленное... – Дай мне платок какой-нибудь! Полотенце!
