Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике
Глафира покачала головой:
- Одному не получится. Шметтерлинг.
Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" - в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал.
- Степа из больницы вернулся, - сказала Глафира .
Это был выход и для меня, и для Георгия... Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело...
Я вышел.
(А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет... монстра, покуда я буду перезаряжать...)
Полет Степа переносил плохо.
Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся... Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.
Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.
Я отпаивал Степана молоком.
- Лихо... - выговорил Степан, - когда более или менее оклемался, - я и не ожидал, что меня так...
Он не договорил.
- Обратно, - постарался я его успокоить, - будет легче.
- Будем надеяться, - вздохнул Степа.
Я объяснил:
- Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя...
Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя..." - но вовремя осекся.
Мы вышли из ракеты.
Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия... То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.
Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".
Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.
Степан смотрел, широко раскрыв глаза.
- Зачем он?..
Я пожал плечами.
- Много причин.
- Он ведь был не голоден... если оставил.
- Да, - усмехнулся я, - раз не доел, значит, не голоден. Пошли.
Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.
- Вот так, - я показал Степану обгорелые остовы, - сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда...
Степан расправил крылья.
- Зачем? - повторил он. - Почему?
Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель .
- Власть... власть и способность причинять боль другому...
- Это так... - Степан подыскивал слова, - приятно?
- Да, - с уверенностью ответил я, - это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.
Мы насквозь прошли сожженную деревню.
Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.
- Закусим? - предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.
- Нет, - печально сказал Степан, - что-то не хочется.
Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.
- Как здесь страшно, - сказал он.
- Страшно? - удивился я.
То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, - и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька...
Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.
Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и - взлетел, взмыл.
Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти...к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет... В конце концов, ящеры научились летать раньше людей... И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.
Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.
- Не ушибся? - заволновался я.
- Ну что ты, - Степан оскалился, улыбаясь, - что ты?
За ним тянулась полоса взрыхленной земли .
- Тебе понравилось летать? - спросил я.
Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.
- Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово... Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, - он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга... Он меня тоже видел...
Я встал и скинул огнемет с плеча.
- Так он здесь будет?
Степан повел крыльями.
- Во всяком случае, он поднимался в воздух.
- Ну и отлично... Значит, как я тебе и сказал. Главное - его не бояться.
- Я и не боюсь, - сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:
- Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?
Я не успел ответить.
Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.
Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.
- Взлететь? - спросил Степан.
- Не надо, - сказал я. - в небе он скорее разберется, что ты не... - я усмехнулся, - ворон...Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает...
- Да, - тихо выговорил Степан, - как... красиво...
Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.
- Если он так умеет летать, - совсем тихо сказал Степан, - для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?
- Он не понимает, что это так здорово, так счастливо - летать, объяснил я, - для него это - как дышать, как есть...
- Нет, - возразил Степан, - ты, папа, не можешь об этом говорить...Ты ведь не летаешь... А я летал... И я могу сказать, что это - совсем не то, что дышать или есть.
Шметтерлинг камнем упал вниз - и приземлился шагах в десяти от нас.
Он стоял, приминая траву, вонзаясь когтями в покорную ему землю. Он чуть расправил перепончатые крылья, выпятил грудь - древняя хищная птица, знающая радость полета и сладость убийства.
