Час урагана (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович
Должно быть, я все-таки уснул, потому что знал, что сплю, и думал: решения, которые мы принимаем во сне, они щелкают на нашем счетчике? Живем мы в снах или…
Не помню, что я решил по этому поводу. Я плохо запоминаю сны.
ЧАС УРАГАНА
Глава первая
— Ровно в полночь на Москву обрушился ураган, — сказал диктор программы НТВ, глядя на Таню пристально-равнодушным взглядом. — Сильнейший ветер, скорость которого временами достигала ста километров в час, переворачивал автомобили, вырывал с корнем деревья и срывал крыши с домов. Подробности в репортаже наших специальных корреспондентов…
На экране появилось темное изображение улицы, поперек которой лежало вырванное с корнем дерево. Под кроной угадывался светлый предмет. Репортер подошел ближе, и стало ясно, что дерево накрыло стоявший у тротуара автомобиль. Крышу машины переломило пополам, будто топором палача. Рядом с деревом переминался с ноги на ногу мужчина, одетый кое-как, а если быть точным, то и вовсе никак не одетый: видно было, что человек выбежал на улицу, вскочив с постели и не успев (даже и не подумав об этом, скорее всего) натянуть брюки.
— Это ваша машина получила такие повреждения? — спросил репортер, и чья-то рука сунула под нос ничего не соображавшего мужика микрофон с надписью «НТВ».
— Это… да… была моя, — пробормотал мужчина, не понимая, чего от него хотят.
Таня приглушила звук и пошла на кухню наливать кофе. Работала она сегодня во второй смене и можно было до ухода не только плотно позавтракать, но и навести в квартире хоть какой-то порядок. Телевизор был виден и из кухни, Таня специально поставила аппарат так, чтобы смотреть передачи, стоя у плиты.
Ураган в Москве. Что-то совсем непонятное происходит в природе. В Тель-Авиве третий день такая жара, будто сейчас август, а не конец июня. Да и не каждый август ртуть в термометре поднималась до отметки 35. Надо бы все-таки купить кондиционер, а то ночью не столько спишь, сколько ворочаешься, подставляя вентилятору то правый, то левый бок. Интересно, сколько деревьев переломало в Москве и сколько придавило машин? Впрочем, какая разница — десять машин или двадцать, сто деревьев или пятьсот? Лишь бы не пострадал ее любимый дуб, тот, что стоял в углу двора, как символ жизни на земле. Дубу было лет двести. Во всяком случае, сосед Игорь Степанович, большой специалист по истории, утверждал, что дерево посадили еще при Пушкине. Дома строили и разрушали, а дуб пережил всех, и новых жильцов переживет тоже, если, конечно, не будет съеден вредным жучком, расплодившимся в этой ужасной экологической обстановке.
Таня не могла представить, что какой-то жучок может съесть ее любимый дуб, под которым она играла в куклы с Веркой, в прятки — с Вовкой и Светочкой, а в любовь — с Аркашей. В любовь они, к сожалению, только играли, Аркадий на самом-то деле любил не Таню, а свою науку, а Таня — ясное дело — науку ненавидела и даже названия ее знать не желала. Название было вычурным, не от мира сего, в школе такое не проходили, потому Таня и не могла запомнить. А Аркаша злился и целовал ее с каким-то ожесточением, будто поцелуями хотел заставить Таню понять, какая красота и совершенство кроются в металлических ящиках и экранах, и в начинке, и главное — в программах, которые он составлял с усердием неофита и страстью героя-любовника.
Таня налила кофе и положила в чашку три ложки сахара вместо двух — пусть это скажется на фигуре, может она раз в неделю позволить себе выпить такой кофе, какой нравится? В салон она вышла, когда диктор, завершая рассказ о ночном урагане, произносил:
— По неуточненным данным, погибло семь человек: три женщины и четверо мужчин. Ураган продолжался всего сорок минут, но нанес хозяйству города ущерб, который, по предварительным сведениям, исчисляется сотнями миллионов рублей. Мэр Москвы Юрий Лужков…
Таню не интересовал мэр Москвы Лужков. Вопреки общему мнению она Лужкова терпеть не могла, кепочка страшно раздражала, не говоря уж о голосе — слишком, по мнению Тани, самоуверенном и даже самодовольном. Нарасно все ее знакомые жалели Лужкова, когда Доренко по первому каналу телевидения катил на него огромную и грязную бочку компромата. Неважно, что было в бочке, Лужков Тане не нравился, и потому любое дурное слово в его адрес казалось ей справедливым.
Она переключила канал и стала смотреть по РТР окончание то ли «Дикой розы», то ли «Санта Барбары», Таня путала страны и героев, страсти в обоих сериалах были одинаковы, а любовь нарочитой, как сложенные бантиком губки красавицы, изображенной на гобелене, висевшем когда-то в московской таниной квартире.
Кофе оказался слишком сладким, нужно было положить две ложки. Танины мысли вернулись к урагану. Дуб, конечно, не поломался, его и атомный взрыв не сломит, а вот сарай, что стоял у въезда во двор, наверняка разрушился. На вид он был хлипкий, дунь — упадет. Домоуправление держало там разную чепуховину, а дети в тени сарая строили из песка крепости и насыпные дороги. Тане всегда хотелось узнать, что держат внутри сарая, но он почти всегда был закрыт, а вот теперь наверняка если не стены, то крышу уж точно сорвало. Дай Бог, чтобы никого этой крышей не убило. Впрочем, в полночь в их дворе обычно уже не было ни одной живой души.
Таня допила кофе, выключила телевизор и принялась за уборку — мама вернется из поликлиники, пусть лучше почитает книгу, а не бродит со шваброй. Отец ушел на работу еще затемно, Таня его сегодня не видела, да и вчера, если разобраться, не видела тоже — работала утром, а отец вечером.
Таня взяла в руки телефон, чтобы протереть пыль, скопившуюся между кнопок, и в это время аппарат зазвонил. Женский голос на другом конце провода был смутно знакомым, но все же неузнаваемым. Слышно было хорошо, женщина, казалось, всхлипывала.
— Танюша… Такое горе… Мне и сказать больше некому, кроме тебя… Никого вокруг…
— Что случилось, Тамара Евсеевна? — спросила Таня, узнав наконец голос Аркашиной матери, властной женщины, постоянно решавшей за сына, что ему делать и с кем встречаться.
— Танюша… — голос Тамары Евсеевны прервался. — Танюша, Аркашу… убило… Аркашу…
Таня выронила аппарат, и диск раскололся пополам.
— Доченька, — сказала мать, морщась от боли в ногах, — ты ничем ей не поможешь. Да она тебя и не любила никогда, ты же помнишь… А на похороны все равно не успеешь. И с работы тебя могут уволить, если ты не выйдешь целую неделю. Где ты потом устроишься, кругом вон сколько безработных…
— Мама, к чему эти разговоры? — раздраженно сказала Таня, перекладывая в сумочку российский паспорт и деньги. — Любила, не любила… Если бы Аркадий хотел, мы бы все равно поженились, пусть его мать хоть на потолок лезет…
— Вот видишь… Если бы Аркадий хотел… А он не хотел.
— И поэтому я не поеду на его похороны? Я любила его, мама!
Сдержав слезы, Таня бросила сумочку на диван и выбежала на кухню. «Не хочу, — думала она, — никого видеть не хочу. Уйти, пока не вернулся отец, иначе»… Она прекрасно представляла себе, что будет иначе: в выражениях, если его не желали слушать, отец не стеснялся.
Выпив колы и придя в себя, Таня вернулась в гостиную и, не обращая внимания на причитания матери, оделась и постаралась не сильно хлопнуть дверью, выходя из квартиры.
Господи, Аркаша… В Израиле Таня жила уже пятый год, приобрела немало знакомых, мужчины не оставляли ее своим вниманием, да и она не была такой недотрогой, какой изображала себя дома. Но все это не имело значения. Все это была мишура, видимость, трепыхание плоти. В душе Таня продолжала любить Аркадия, ждала, что настанет время, и он бросит свои компьютеры и приедет в Израиль, потому что, если смотреть телевизор, жить в России стало совсем тошно. Конечно, это была наивная надежда, потому что за несколько последних лет Аркадий выбился в большие специалисты, он сам говорил ей об этом по телефону, Аркадий названивал Тане обычно по ночам, мама и отец потом долго и нудно выговаривали дочери за то, что она мешает спать, а отцу утром вставать на работу.
