Евгений Филенко - Роман века
«Бежать, — подумал Рагозин. — Прочь отсюда… куда подальше… к другу под крыло… друг поможет!..» Он скосил глаза едва ли не за спину: до выходной двери было рукой подать. Правда, замок был туговат, мог подвести, открыться не сразу, давно его нужно было починить. Но кто же знал, что приспеет такая нужда?! А там, за дверью — промозглая ночь, ледяная вода вперемешку со льдом валится с небес, а он, как назло, по-домашнему, в тапочках на босу ногу, в трико да в футболочке с Микки-Маусом.
— Отпустите меня, — сказал Рагозин упавшим голосом. — Забудьте про роман. Не надо его…
— Легко вам рассуждать, Михаил Вадимыч, — с легким раздражением в голосе произнес Двудумов. — Отпустить, забыть… Роман есть, и роман великолепный. Вы его автор. Прямо скажем, гениальный автор. А гений, как общеизвестно, должен быть мертв.
— Хороший гений — это мертвый гений, — осклабился Зайцер.
— Ну тогда… тогда… Возьмите его себе, этот роман! Будьте его авторами, а меня оставьте в покое… в живых! Я не хочу быть мертвым гением! И живым — не хочу! Я клянусь — никогда больше в жизни не напишу ни строчки!..
Он бросил умоляющий взор на Двудумова, на Зайцера — те молчали, и было ясно, что не пощадят. Тогда он обернулся к девушке Агате Ивановне. Та уже не плакала. На ее сморщенном личике застыла гримаса брезгливого презрения.
— Не будьте так наивны, — сказал Двудумов. — Слава богу, сейчас мы кое-что знаем о гениях. Как одеваются, где живут, то-се… Талант возрастает в терниях. Ну кто поверит, что я, живущий с женой в трехкомнатной полногабаритной квартире обкомовского типа, способен сотворить эпохальное произведение?! Все сразу кинутся искать тайных соавторов. Да и Лев Львович, не в обиду ему будь сказано, в заявлении на отпуск делает до трех ошибок в строке и с любой достаточно высокой трибуны не гнушается говорить «современная литература». А вы там у себя Евангелие цитируете, на Ницше ссылаетесь.
— Да и чему мне эти хлопоты? — пожал плечами Зайцер. — Мне до пенсии три года. Вот разве что Агата Ивановна?
Все, включая истекающего малодушием Рагозина, обратились к девушке-редакторше. Та растерянно заморгала куцыми ресницами под линзами в грязных дождевых потеках.
— Я? — пробормотала она. — Почему я? Это же роман… большой… в прозе… Если бы стихи, мне бы могли поверить, у меня были публикации в «Дне поэзии» пять лет назад. Да нет, я бы взяла, но… у меня путевка в круиз вокруг Европы на ноябрь…
Зайцер открыл дверь на балкон, и промозглый ветер ворвался в комнату.
— Фу, накурили, надышали, — проворчал Зайцер. — Даже голова кружится. Нет, давно мы, Эдгар Евлампиевич, культпохода за грибами не затевали. Займусь-ка я прямо нынче…
— В такую погоду только за лягушками ходить, — возразил Двудумов.
— Позвольте, — обиделся Зайцер. — Самая грибная погода! Или вот я лучше молодежи, Агате нашей Ивановне, это препоручу.
И тут Рагозин понял, что он уже мертв. Что его не существует для этих людей. Что он уже не более как мина замедленного действия, чей часовой механизм взведен ровно на двадцать пять лет. И вот тогда-то ему стало по-настоящему, по-мертвому страшно.
Рагозин закричал, как раненый, загнанный в яму со вбитыми кольями зверь, забился…
…оторвал голову от подушки. В ушах еще звенело. «Где я? пробормотал он. — Я уже умер?..» Звонок повторился. Рагозин привстал на кровати, рука погрузилась в подушку — наволочка была влажна.
Телефон зазвонил в третий раз. Рагозин, по-прежнему слабо понимая, что творится вокруг него, снял трубку.
— Ну, — сказал он хрипло.
— Михрютка? — спросил голос ближайшего друга, первого критика всех рагозинских произведений. — Спишь, дьявол? Я тут начал было твое читать. Да что-то занемог после первых же страниц. Ты знаешь, как я тебя люблю, но тут уж ни в какие, брат, ворота, уж такая дурнина из тебя полезла!.. В общем, ты меня извини, но дерьмо твой роман, и нет у меня никаких на него сил, я уж и так и эдак пробовал, и с водкой, и с огурцом. Ну сам посуди, вот ты тут пишешь…
Друг еще что-то говорил, чести рагозинский опус во все корки, и Рагозин слышал его, как сквозь ватное одеяло, но с каждым мгновением пелена, отделявшая его от всего прочего мира, делалась все тоньше, и леденящий ужас понемногу оставлял его бессмертную душу.
«Я живу, — думал Рагозин. — Дышу, чувствую. Слышу голос в телефонной трубке. Ничего… И хорошо, что я не гений. Значит — не судьба. Не каждому дано. Да я и не умею быть гением. Я обычный человек, каких миллионы. Ни мужеством, чтобы из ряда вон, ни волей особенной природа меня не наградила. А раз так — то лучше и не пробовать. Кому нужен серый писатель Рагозин, графоман Рагозин, бумагомаратель Рагозин?! И бог с ним, и черт с ним. Я еще молод, я силен, я расту. Я еще многое успею. Все впереди, самое главное — что у меня все еще впереди, и я смогу выбрать любую из тысячи лежащих передо мною дорог…»
Он сидел на скомканной, сбитой постели, вызывая в себе очистительные мысли. Ему было ни хорошо ни плохо — ему было никак. Он и в самом деле готов был всем существом воспринять любое новое свое предназначение.
Первый толчок под сердцем поэтому он пропустил. Но второй был сильнее и настойчивее, и Рагозин уловил его. И все, что с ним недавно стряслось, тут же было забыто.
