Николай Гацунаев - Концерт для фортепияно с оркестром
- Слышу.
- Ступай.
"Что у него с голосом?" - мучительно соображал Гоги, выходя из комнаты.
Внизу, в вестибюле, Гоги снял халат и хотел сдать дежурной, но та спорила о чем-то с молодым человеком у дальнего конца стойки. Парень то и дело встряхивал головой, отбрасывая со лба черный вьющийся чуб, и бурно выражал свое возмущение. Но дежурная медсестра была непреклонна:
- Сказано, нельзя, значит, нельзя! И не просите, не дам халат.
Гоги не стал слушать дальше, положил халат на барьер и уже шагнул было к двери, но тут молодой человек сделал стремительный рывок и завладел халатом.
- Мы друзья, понимаете? Выросли вместе, учились, работаем! - голос его выражал отчаяние и решимость. - Что значит "нельзя"? Нельзя друга в беде оставлять, понятно?!
Догадка заставила Гоги обернуться и взять спорящего за руку.
- Вы Хаитов?
- Ну я! - воинственно вскинулся тот. - А вы кто такой?
- Я отец Ланико.
- Племянник доктора Метревели? - обрадовался Хаитов. Как Андрей? Вы от него идете?
Гоги кивнул.
- Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?
- Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.
- Как же так? - сник Хаитов. - А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки...
- Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.
- Борис.
- Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.
- Я тоже! - вспылил Борька.
- Вы тоже, - согласился Гоги. - И все-таки пойдемте отсюда.
Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:
- Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! - Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.
Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.
- Как самочувствие?
- Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего "Харона"?
- "Перуна", - Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. - Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.
- А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?
- Поешьте, дядя.
- Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.
- Тогда хоть фрукты, - Гоги развязал платок.
- Ого, виноград! - Метревели отщипнул ягоду от иссиняфиолетовой кисти. - Свой, небось?
- Да.
- Можно или нет?
- Что?
- Не хитри, Гоги.
- Можно. - Племянник вздохнул. - Только зачем?
- Он сопротивляется, понимаешь? Пассивно, правда, но чем дальше, тем сильнее. И в конце концов просто выталкивает меня из подсознания.
- Ваше счастье, что он пассивен, дядя. Хотя... - Гоги вспомнил звонкий, почти юношеский голос Метревели днем после пробуждения. - Не так уж он и пассивен, как вы думаете. Короче говоря, мощность увеличивать нельзя. Это опасно. Особенно для вас, дядя Сандро.
- Опять за свое?! - рассердился Метревели. - Опасно, безопасно! Если хочешь знать, улицу на зеленый свет переходить - и то опасно. Особенно если за рулем такие водители, как ты!
- Вот видите, - усмехнулся племянник. - Наконец-то вы это себе уяснили.
- Ничего подобного! - доктор понял, что запутался, и окончательно вышел из себя. - Хватит меня запугивать!.. Я всю жизнь со смертью борюсь. Профессия такая, видите ли! И еще учти, дорогой: у меня три войны за плечами.
- Знаю, дядя, - мягко произнес Гоги. - Но мощность останется прежней.
- Вы только посмотрите на этого упрямца! - апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. - Почему?
- Не заставляйте меня повторять все сначала.
Гоги устало провел рукой по лицу.
- И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.
- Эх ты, горе-волейболист! - Метревели презрительно сощурился. - Кто же подает ниже сетки?
Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.
- Ниже, говоришь? Постой-постой... Ниже... А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.
...Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.
Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?
И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.
- Ну что? - голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.
- Кажется, удалось.
Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.
- Спать, - прошептал доктор. - Ужасно хочется спать. Который час?
- Полночь скоро.
- Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.
- Хорошо, дядя.
И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.
А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.
Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.
Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.
Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.
